— Как скрыла? — спросил кто-то из сидевших за столом, когда Кони впервые рассказывал свою историю.

— Она привезла меня в Швейцарию, в Эмментальскую долину, оставила там вроде бы на время у одного хуторянина и с тех пор больше не показывалась.

— Сколько тебе тогда было?

— Шесть.

— Свинство.

— Пять лет я ишачил на него. И крепко. Вы ведь знаете, что такое эмментальские крестьяне.

Кое-кто сочувственно кивнул.

— А когда из Германии перестали поступать деньги, этот куркуль вытянул из меня все про Эльвиру. И повез меня к ней, чтобы стребовать с нее денег. Но оказалось, что она вообще ничего про все это не знала, и тогда она оставила меня у себя.

— Ну хотя бы это как у людей.

— С тех пор я и рос практически как брат Томаса Коха.

— А почему сейчас ты сидишь здесь и Барбара записывает тебе все в долг?

— Об этом я и сам себя спрашиваю.

Для постоянных клиентов «Розенхофа» Конрад Ланг стал единственной возможностью приобщиться к тайному миру верхушки общества. То, что он рассказывал про них, только подкрепляло их подозрения. Другой причиной особого статуса Конрада Ланга в «Розенхофе» стали его отношения с Барбарой, здешней барменшей. Он был единственным клиентом, кого она удостоила чести пить у нее в кредит. Но даже если не считать того, что она не провела через кассу, сумма уже приближалась к семистам франкам. По понедельникам, получив карманные деньги, Кони возвращал ей иногда пятьдесят или сто франков. Но в последнее время стал пить все больше, а деньги возвращал все реже. Барбара Сама удивлялась своей щедрости. Она не относилась к тому разряду людей, кто раздаривает налево-направо. В этом году ей исполнилось сорок, и до сих пор ей тоже еще никто ничего не подарил. Когда она смотрелась в зеркало, у нее не возникало надежды, что в жизни ее что-то радикально изменится.

Но Конрад Ланг задел в ней какую-то струну: в нем было нечто благородное — по-другому она не могла это назвать. И как он одевался, как вел себя, даже если был в стельку пьян, как говорил, и прежде всего как держал себя с ней. «Милорд», пришло ей на ум — так пела Эдит Пиаф (которую она терпеть не могла), — когда у Конрада Ланга во время его третьего посещения кабака вдруг навернулись на глаза слезы.

Барбара была самой ярой его защитницей. Если кто-нибудь в «Розенхофе» высказывался в том смысле, что бывает судьба и потяжелее, она тут же кидалась в бой: «Всю жизнь быть игрушкой-лакеем при Томасике? Тот вылетел из гимназии — и Кони пришлось отправиться за ним в интернат! Тот вылетел и из интерната — и Кони вместе с ним! Тот не смог получить ни одной профессии, так и Кони не дали по-настоящему ничему выучиться. Когда же Томасу исполнилось тридцать, он женился, и Кохи пристроили его на одной из своих фирм. А Кони остался в дураках».

Ее единственная подруга Дорис Мааг, женщина-полицейский, заметила однажды: «И в тридцать еще можно кое-чему выучиться», но Барбара опять встала на его защиту:

— Он пытался. И хоть ничему путному не выучился, зато приобрел манеры. И много связей с той поры, когда был вместе с Томасом.

— А на что он жил?

— Сначала брал в долг у дружков Томаса. А когда тем надоело, что он не возвращает долгов, — за счет мелких услуг все для них же: присмотреть за яхтой в межсезонье, составить компанию чьей-нибудь престарелой матери, временно поработать управляющим на вилле — такие вот дела.

А на вопрос, почему он позволял так с собой обращаться, у нее тоже был готовый ответ: из благодарности. Потому что Томас Кох уговорил мачеху принять Конрада. Потому что без Томаса Коха его сегодня вообще бы не было в живых. Когда же Дорис Мааг спросила ее: «И чем он занимается теперь?», Барбара задумалась на мгновение и сказала: «Послушала бы ты, как он играет».