3

МАЛИНОВКА И КАШТАН

Детство в Баллифине

Как только я стал ползать, вскоре я пошел, а стоило мне пойти, как я побежал, ну а как только я научился быстро бегать, я начал лазать по деревьям. Мне нравилось забираться на самую верхнюю ветку огромного каштана, который рос за нашим домом. Я всегда знал, что там есть что-то еще, и я должен просто залезть повыше, чтобы это увидеть. Я выдолбил сердцевину из обрубка тонкого бревна и сделал подзорную трубу, которую примостил в ветвях старого каштана, чтобы всматриваться в далекие края, созданные моей фантазией.

Однажды на мою подзорную трубу уселась крохотная красногрудая малиновка, и я представил, как улетаю вместе с птичкой навстречу приключениям, которые ждут нас впереди. Глядя в воображаемую подзорную трубу, я мечтал, что летаю по всему свету со своим верным спутником мистером Робином² и помогаю всем раненым и больным животным. Эти животные оставляли мне тайные послания на листьях — что-то вроде этакого природного факса. — прочесть которые мог только я, чтобы потом найти несчастных и вылечить от разных болезней. Увидев на земле упавший лист, я представлял, что это письмо от какого-нибудь животного за пределами нашей фермы. Сидя на своем дереве, я фантазировал о чудесных приключениях с мистером Робином. Когда птичка улетала, мои мечты и надежды летели вслед за ней. Эта малиновка — или кто-то из ее родственников — часто меня навещала. Я спешил из школы, чтобы залезть на дерево и посмотреть, там ли она. На протяжении многих лет с тех пор, как я впервые встретился с мистером Робином, эти общительные маленькие птички были для меня хорошим предзнаменованием. Малиновки появлялись в самые разные моменты моей жизни — в счастливые времена они становились вестниками успеха, а в моменты страха и печали были моими спасителями.

Конечно, я часто падал с дерева, но ничто не могло помешать мне снова забраться в мое поднебесное убежище. К счастью, тяжелых травм я не получал, но порой мне кажется, что тот период детства, когда я любил карабкаться по деревьям, повлиял на мой выбор профессии ортопеда и нейрохирурга. Хотя я был еще слишком мал, чтобы увидеть в этом предвестие будущего, мне всегда было интересно. как устроен скелет — его механическая работа.

Меня буквально завораживали кости, особенно процесс их заживления. На рентгеновском снимке они казались такими безжизненными и инертными, но при этом обладали способностью расти и восстанавливаться. В детстве я с любопытством тыкал пальцем в собственные синяки и с интересом наблюдал, как отец чинит сломанные кости ягнят с помощью шин, сделанных из дощечек и бечевки. Мне казалось, что это чудо.

И мне тоже хотелось уметь вправлять суставы и заставлять срастаться сломанные кости. Тогда я еще не имел пи малейшего представления о законах биологии. В начальной школе такому не учили. Это была тайна — интригующая и завораживающая. Я рос в мире, где животные и ферма были неотъемлемой частью жизни семьи. И в моем сознании не было разделительной черты между жизнью и смертью, потому что я постоянно был свидетелем и того, и другого. Но. несмотря на это, страдания животных меня сильно трогали. Каждый раз, когда я видел животное со сломанной ногой, я ощущал его боль, как свою собственную, и не понимал почему. На каком-то глубинном уровне я просто не мог выносить страданий живого существа.

Ферма — это место, где отношение к животным неизбежно прагматичное. Каждое животное имеет свое предназначение: овец и коров попросту не разводили бы, если бы не молоко и мясо, которые от них получали. В конце концов, все животные, кроме нашей овчарки и нескольких кошек, которых я обслуживал, доил, кормил, пас и лечил, делая им уколы, предназначались для еды. В детстве я не имел никаких оснований сомневаться в этом. Я принимал все как должное, потому что это было заложено во мне на генетическом уровне. Я видел, как охотятся на кроликов и убивают крыс и мышей. Когда я достаточно окреп, мне приходилось держать ягнят во время кастрации и удерживать щипцами ноздри крупного рогатого скота, пока отец спиливал рога. Я слышал визг свиней, когда отец их кастрировал; видел, как забивают овец, которых я помогал выкармливать из бутылочки; видел, как скот палками и хлыстами загоняют в грузовики и отправляют на бойню. Так было на нашей ферме, да и на любой другой. Это был мой мир, мой образ жизни. Однажды я даже слышал, как мужчина топил щенков на скотном дворе. Тогда я еще был мал, и это нанесло мне такую душевную травму, которую не передать словами.

В параллельной вселенной, которая существовала в моей голове, я спасал всех животных, какими бы больными, израненными и заброшенными они ни были. С раннего детства я задумывался над тем, чтобы когда-нибудь стать ветеринаром. Я всегда с восхищением наблюдал, как наш ветеринар мистер Макинерни лечит скот. Меня поражало, откуда он знает, какую из множества бутылочек, хранившихся в багажнике его машины, нужно использовать. Он вводил в вену коровы волшебное зелье, и она выздоравливала. Я задавался вопросом, смогу ли когда-нибудь сделать нечто подобное.

* * *

У меня четыре сестры и брат. Джон, Мэри и Фрэнсис родились один за другим, с разницей в год. Через пять лет родилась Грейс, еще через два года появился на свет я, а через два года после меня — моя младшая сестра Жозефина. Мы, трое младших, вместе учились в сельской начальной школе в Барнашроне, которая находилась всего в нескольких милях от нашей фермы и была абсолютно безопасным местом. Если позволяла погода, мы ходили туда пешком, а зимой родители нанимали микроавтобус, который собирал детей с разных ферм, чтобы отвезти в школу, а потом развезти по домам.

Когда Грейс отправилась в среднюю школу-интернат, мне оставалось учиться еще два года, и мы стали ходить в школу вдвоем с Жозефиной. Мы с ней были лучшими друзьями и заклятыми врагами — извечное соперничество между братом и сестрой. Однажды мы подрались из-за заветного «хлыста» — гладко обструганного гибкого ствола деревца, который мы использовали для выпаса коров. Я дразнил сестру, сидя в отцовской машине — сером «Моррис-Миноре» — и высовывая кончик хлыста из окна. Жозефина ухватилась за него, а я, чтобы не дать ей завладеть заветным трофеем, резко закрыл окно. Хлыст- то не пострадал, а вот окно автомобиля разлетелось вдребезги. Папа разозлился на нас обоих, хотя это была моя вина. На следующий день мы отправились в соседний городок Маунтмеллик. Отец оставил машину в нескольких футах от лавки О’Донахью и запретил нам выходить из нее. Мы сидели в запертой машине и с тоской смотрели на журнал комиксов «Бино», который искушал нас бесплатным приложением в виде перчаточной куклы Гнашера, прикрепленной к обложке с изображением лукавого лица Дэнниса-проказника. Мои страдания усугублялись тем. что Жозефина на той же неделе уже получила заветный комикс, и, к своему стыду, я украл и спрятал прилагавшуюся к нему перчаточную игрушку — из чистой зависти. Хотя и незаконно добытая, эта тряпичная собачка стала моей любимицей — и я готов был на нее бороться! Я сознался Жозефине в своем преступлении лишь несколько лет назад и с тех пор все время пытался загладить свою вину, но до сих пор не уверен, что она меня простила.

Барнашронская начальная школа была очень маленькой. В моем классе учились три мальчика, включая меня, и три девочки, а всего в школе было не больше тридцати пяти учеников. Я был маленького роста и ничем особенным не выделялся. Помню, что каждый раз, когда собирали футбольную команду, я оставался в стороне. Меня не выбирали никогда, за исключением случая, когда один мальчик заболел. И — о чудо! — мне удалось забить гол! Это был самый замечательный день за все время, проведенное в начальной школе.

Я стал посещать эту школу с четырех лет и проучился там восемь лет. Первые четыре года все шло хорошо, но потом у нас сменился учитель, и тут мне пришлось нелегко. Начальная школа — с точки зрения педагогики — самый важный этап формирования личности ребенка. Но мне казалось (и до сих пор кажется), что в эти драгоценные годы — с восьми до двенадцати лет — я слишком многое недополучил. Почти все время мы проводили, распевая псалмы и гимны и молясь с четками в руках, носили дрова, чтобы поддерживать огонь в камине, и подкладывали бутылки с горячей водой за спину учителя.

А еще мы делали всевозможные игрушки из подручных материалов, но арифметике, письму и чтению нас учили из рук вон плохо. К сожалению, практическая и интеллектуальная польза от такого обучения была слишком мала. За мельчайшие проступки нас сурово наказывали. Телесные наказания были нормой, и я частенько получал пару ударов длинной тонкой палкой. Самое суровое наказание — двадцать ударов — я получил, когда меня заподозрили в краже.

Мы делали игрушечную мебель из прищепок для белья. Аккуратность всегда была моей сильной стороной, и мне удалось сделать отличное кресло-качалку. Когда лак просох, я забрал свою поделку с подоконника, чтобы отнести домой. Но одна из одноклассниц заявила, что это кресло сделала она, и учитель, не разбираясь, поставил меня перед классом, велел вытянуть руки вперед и двадцать раз ударил розгой по раскрытым ладоням — десять по левой и десять по правой. Я на всю жизнь запомнил это несправедливое наказание.

Мне очень жаль, что мои воспоминания о начальной школе связаны скорее с чувством несправедливости, чем с получением каких-либо полезных знаний. В двенадцать лет я писал в тетрадях в линейку, как восьмилетний ребенок. А хуже всего было то, что я не понимал, что ничего не знаю, и считал это нормой. Наказания назначались от имени Бога. Школа была религиозной, и я не припомню, чтобы кто-то усомнился в справедливости того, что происходило. Никто, включая моих родителей, не видел в этом ничего особенного. В то время во имя Бога и церкви порой делалось такое, о чем лучше не вспоминать.