Я примотан к нему сетями, мертвая серая плоть выпирает сквозь ячейки, тело обмякло на перекладине, голова опущена. Чайки уже поработали над лицом. Глазницы пусты, щеки поклеваны. На лбу местами проглядывает кость.

Вот уж где, думаю я отстраненно, должно быть холодно.

– Я же тебя предупреждал, – отзвуки прежней насмешки снова слышатся в его голосе; он начинает проявлять нетерпение. – Это альтернатива, но я думаю, ты согласишься, что здесь, у костра, намного удобнее. Ну и еще кое-что.

Он раскрывает узловатую ладонь и демонстрирует стек памяти со следами свежей крови и плоти. Поспешно хлопнув себя по затылку, я обнаруживаю там зияющую дыру, в которую с пугающей легкостью проваливаются пальцы. На дне отверстия нащупываю скользкую пористую поверхность своей собственной церебральной ткани.

– Вот видишь, – его голос исполнен почти что сожаления.

Я опускаю руку:

– Где ты это взял, Могильер?

– А, их нетрудно раздобыть. Особенно на Санкции IV.

– А стек Крукшенк у тебя есть? – во мне внезапно вспыхивает искра надежды.

Секундная заминка:

– Ну разумеется. Они все попадают ко мне, рано или поздно, – он кивает, словно в подтверждение своих слов. – Рано или поздно.

Повтор звучит натужно. Кажется, меня хотят убедить. Искра надежды гаснет.

– Тогда уж лучше поздно, – говорю я, в последний раз протягивая руки к костру.

Ветер хлещет меня по спине.

– Что ты имеешь в виду?

Смешок, приделанный к концу фразы, тоже выглядит натужным. Я чуть заметно улыбаюсь. Улыбка будит застарелую боль, но эта боль несет странное успокоение.

– Я ухожу. Мне здесь нечего делать.

– Уходишь? – его голос внезапно превращается в отвратительный скрежет; на зажатом в пальцах стеке пляшут красные отсветы костра. – Никуда ты не уйдешь, волчоночек мой. Останешься тут со мной. Нам нужно закрыть кое-какие счета.

На этот раз моя очередь смеяться.

– Пошел на хер из моей головы, Могильер.