Зеленый ад звал его к безумию. Мертвец снова смотрел на Дазена из полупрозрачной стены, светящийся, ухмыляющийся. Черты его худого, как у скелета, лица искажались изгибающимися стенами сферической зеленой камеры.
Главное сейчас – не пытаться извлекать. После шестнадцати лет, на протяжении которых он извлекал только синий, повреждая свой рассудок и калеча тело этой ненавистной лазурной безмятежностью, теперь, когда он наконец вырвался из синего ада, Дазену больше всего хотелось вдоволь насытиться каким угодно другим цветом. Как если бы он шесть тысяч дней ел на завтрак, обед и ужин одну лишь овсянку, а теперь кто-нибудь протягивал ему ломтик поджаренного бекона.
А ведь он даже и не любил бекон в те дни, когда был на свободе! Теперь же эта идея выглядела очень соблазнительно… Нет, должно быть, это лихорадка превращает его мысли в кашу из эмоций…
Забавно: он подумал «когда был на свободе», а не «когда был Призмой»… Он сам не знал – потому ли, что до сих пор убеждал себя, что является Призмой, будь на нем королевские одежды или гнилое тряпье, или же это просто больше не имело для него значения.
Дазен пытался смотреть в сторону, но все вокруг было зеленым. Достаточно держать глаза открытыми – и ты окунешься в эту зелень… «Да нет же, ты уже по шею в воде, а все пытаешься остаться сухим! Остаться сухим здесь невозможно. Пойми это и прими. Нет смысла бояться намочить волосы; единственный вопрос в том, утонешь ты или выплывешь».
Зеленый цвет – это сплошное буйство, свобода. Та логическая часть Дазена, что нежилась в упорядоченности синего, знала, что попытка вобрать в себя такую квинтэссенцию дикости, находясь взаперти в люксиновой клетке, приведет его к безумию. Спустя несколько дней он уже будет драть ногтями собственную глотку. Концентрированная свобода здесь обернется для него смертью. Действуя так, он лишь завершит удел, предначертанный для него братом.
Нет, он должен быть терпеливым. Нужно хорошенько подумать…
Думать в данный момент было очень трудно. Дазен не спеша, тщательно осмотрел свое тело. Ладони и колени были истерзаны после перемещения ползком по выложенному адским камнем туннелю. Ушибы и синяки от падения через потайной люк сюда, в эту камеру, можно было проигнорировать: они болезненны, но несущественны. Больше его беспокоил воспаленный, нарывающий разрез поперек груди, сочащийся гноем и предвещающий смерть. От одного взгляда на него Дазена затошнило.
Но хуже всего была лихорадка. Она отравляла саму его кровь, путала мысли, затемняла разум, истощала волю.
Тем не менее Дазен сумел вырваться из синей тюрьмы – и она его изменила. Его брату пришлось мастерить эти темницы наспех; вполне вероятно, что большую часть усилий он вложил в первую. В каждой темнице есть свой изъян. Синяя тюрьма сделала из Дазена идеального кандидата на то, чтобы этот изъян отыскать. Свобода или смерть!
– И на что ты ставишь? – спросил мертвец в полупрозрачной зеленой стене.
Глава 3
Гэвин принялся втягивать в себя свет, чтобы начать мастерить гребной блок. Сперва по привычке он попытался извлечь синий: несмотря на свою хрупкость, благодаря жесткости и ровной гладкой поверхности синий люксин идеален для деталей, не подвергающихся боковым нагрузкам. На протяжении одного безуспешного мгновения Гэвин пытался – еще раз – силой вынудить его проявиться. Ведь он – Призма во плоти; единственный из всех извлекателей он может расщеплять внутри себя свет! Синий был где-то здесь, рядом, он знал это. Может быть, одного этого знания окажется достаточно, пусть даже он не может его видеть?
«Во имя Орхолама, ты же можешь отыскать свой ночной горшок посреди ночи – хоть ты его и не видишь, треклятая штуковина все равно оказывается на своем месте! Так почему бы и здесь не быть тому же самому?»
Ничего. Ни прилива гармонической логики, ни чувства холодной рассудительности, ни синих пятен на коже – одним словом, извлечения не произошло. Впервые с тех пор, как он был маленьким мальчиком, Гэвин почувствовал себя беспомощным. Словно обычный человек. Словно какой-нибудь крестьянин.
Гэвин завопил от собственного бессилия. В любом случае делать весла было уже поздно – тварь плыла слишком быстро.
Вместо весел он набросал ковши и полые трубки. Для реактивных сопел глиссера синий был предпочтительнее, но мог сойти и обладающий естественной гибкостью зеленый, если сделать стенки достаточно толстыми. Шероховатый зеленый люксин тяжелее и создает больше сопротивления в воде, так что конструкция будет двигаться медленнее, но у него сейчас не было ни времени, ни внимания, чтобы делать ее из желтого.
Пока Гэвин модифицировал глиссер, прошло несколько драгоценных секунд. Наконец ковши оказались у него в руках, и он принялся швырять люксин в сопла, выплевывая воздух и воду с задней стороны своего маленького суденышка, выталкивая его из воды. Он подался вперед, мышцы на его плечах вздулись буграми. Потом, когда скорость увеличилась, напряжение спало, и вскоре глиссер уже с шипением разрезал волны.
В отдалении показалась флотилия – сперва только паруса самых больших кораблей, но при том, насколько быстро Гэвин двигался, вскорости он должен был увидеть их все. Там уже насчитывалось несколько сотен судов, от парусных яликов до галеасов, плюс большой линейный трехмачтовик с прямыми парусами и сорокавосьмипушечным вооружением, который Гэвин отобрал у рутгарского губернатора, чтобы превратить в свой флагман. Когда они покидали Гарристон, кораблей было лишь сто с небольшим, но в последующие дни к ним добавились сотни других, выбравшихся из города раньше и искавших защиты от пиратов, которыми кишели эти воды. Последними в поле его зрения появились огромные люксиновые баржи, с трудом державшиеся на плаву. Гэвин сам сотворил эти четыре здоровенные открытые посудины, рассчитанные на то, чтобы взять на борт как можно больше беженцев. В противном случае погибли бы тысячи людей.
А теперь им все равно суждено было погибнуть, если Гэвин не остановит морского демона.