И вдруг появился этот человек. Толстый, красноватый, в руке у него был томик Шекспира. Это меня поразило больше всего.
Но истинная необычность его была в нежности. Только нежность эта внешняя. Души, как обычно, не наблюдалось, но внешняя нежность была. Он весь раздулся от этого, кожа лица, рук была у него красновато-тонкая, странная — одним словом, сёмга, воплощённая в человека.
Я запел. Я люблю, когда сёмги воплощаются в человеков. Раньше, бывало, боги (например, античных времен) принимали вид людей, а теперь даже сёмги воплощаются в нас. Это ли не чудеса? Богам, конечно, легко воплощаться в людей, а вот сёмге — это и есть подлинное чудо!
Глаза, какие у него были глаза! Синие, розовые, водно-небесные, разорванно-голубые, свирельные. Я тут же встал, как всё равно военный, отдал ему честь и упал перед ним на колени.
«Свершилось! — подумал я. — Тысячелетиями ждали этого! Что там боги! А вот возьми и чтоб сёмга — да в человека. Это тебе не поиски истины сквозь туман. А тут всё чисто: сёмга — и вот на тебе, человек».
«Он» (я о нём иначе как с заглавной буквы и не могу выражаться) издал своё великое: «Пуф-пуф!»
Как я потом понял, это был единственный звук, который он был способен (более или менее внятно) произносить.
В остальном — молчание, вернее, антимолчание.
Я почти заплакал, ибо не понял выражения его рыбьих глаз. Одним вздохом меня вынесло в сторону, к клозету.
Там было обычное: я видел сквозь щель, как огромный цветистый мужчина использовал в задницу молодого человека, а тот блевал в белоснежный толчок и рассматривал там — мне так интуитивно показалось — своё собственное вечное отражение.
Но мне было не до обычного.
Я встал и опять очутился около Сёмги. Он дышал ровно, ровно, и от его чистого дыхания веяло рекой, блаженством и сумасшествием. И тогда я поверил! Да, да, я обрёл веру. И не покину её никогда. Всё, что я говорил ранее о Нём, — в прошлом. Сейчас — я на дне. Я — один. Я превратился в сёмгу. И я обрёл веру. Я плыл по речным потокам. И потом меня убили.
И я видел — своими чистыми, речными глазами, — как меня едят.
Но я обрёл веру.
Прощайте.
Лицо
П. жил в маленькой засаленной комнатушке где-то в углу Нью-Йорка. Рядом был выход в метро. Из метрополитена всегда пахло мочой — полузвериной и на вид странно-грязной. Хотя мочились, падая внутрь, обыкновенные люди.
П. никогда не входил внутрь метро: боялся — убьют. Он слышал от эмигрантов — может быть, от эмигрантов с Луны, — как обстреливают в метро. И он боялся.
А чего, собственно, ему было бояться? После того как он пересёк заветную черту, себя он уже не помнил.
Неужели стоило бояться смерти тому, кто и так уже не существовал?