— Мне не стоит больше тыкать пальцем и уставляться, а то на нас и так смотрят, — сказал он Роджеру с видом как можно более небрежным, словно говорил о вчерашней погоде, — но напоследок добавлю, что вы можете ясно видеть толстую и тощую.

Как знал tout le mond[6], то были любовницы Георга; его законная жена по-прежнему томилась в сыром замке где-то за Везером.

— Я уже приметил их, сэр, — сухо отвечал Роджер. — А они меня. И явно намерены растерзать.

— Думаю, вы совершенно неверно толкуете их внимание, — сказал Даниель, удостоверившись, что толстая и тощая действительно пытаются сжечь брови Роджера жаром своих взглядов. — Волчица в Тюрингском лесу и впрямь смотрит так на свою жертву перед прыжком, но не из ненависти, а из холодной уверенности, что беспомощный заяц, овца или кто там ещё послужит её пропитанию.

— Так вот что им нужно? Деньги?

— Если коротко, то да.

— По их взглядам я думал, они хотят, чтобы я вытащил шпагу и проткнул себя насквозь.

— Нет, им нужны ваши деньги, — подтвердил Даниель.

— Спасибо, что сказали.

— Что? Вы сейчас поделитесь с ними своими деньгами?

— Это было бы неприлично — возразил Роджер, краснея от одной мысли. — Но я не вижу причин не дать им чужих денег.

Наконец они подошли на такое расстояние, на котором этикет не позволял замечать кого-либо, кроме их (ещё некоронованного) короля. В кои-то веки Даниель, как регент, оказался важнее Роджера и должен был первым подойти к монарху; Георг даже его узнал.

— Доктор Ватерхаус из Королевский обществ, — проскрипел он, протягивая Даниелю руку. Тот приложился, мысленно давая себе слово, что последний раз заставляет своих предков-пуритан ворочаться в гробу. Он был в таком ужасе от собственного поступка и так поглощен мыслями, не заразится ли чем-нибудь от королевской руки, которую сегодня перецеловала половина английских сифилитиков, что не уловил монарших слов. Дело в том, что его величество перешёл на какой-то другой язык — более для себя привычный, — а Даниель не успел перестроиться. Левой — не предлагаемой для поцелуев — рукой Георг указывал на окно в дальней, южной стене зала, откуда открывался вид на приятный зелёный луг, разрезанный дорожками и украшенный там и сям ухоженными купами деревьев. Над самой большой и высокой, справа, торчало здание королевской обсерватории: книжка между двумя подставками. Другие строения почти отсутствовали, что не удивляло, поскольку на то и парк.

Даниель, запоздало сообразивший, что к нему обращается на неопознанном пока языке король Англии, поймал одно слово: «Reuben». Кто рюбен? Какой рюбен? Он уже начал на всякий случай кивать, когда король любезно уточнил: «navet». Даниель с ужасом осознал, что король ради него перешёл на французский — а он по-прежнему не понимает! Из похожих французских слов вспомнилось только «navire» — корабль, что имело определённый смысл: королевская обсерватория так или иначе служила целям навигации. Даниель продолжал кивать. Наконец вмешался Ботмар — барон фон Ботмар, посол, представлявший Ганновер в Сент-Джеймском дворце, когда Ганновер и Англия ещё были разными государствами.

— Его величеству больно видеть, как пропадает хорошая земля, — перевёл Ботмар. — Он всё утро смотрит на это открытое пространство, думая, как бы употребить его к пользе. Беда в том, что склон северный, а следовательно, плохо освещается солнцем. Зная глубину ваших, доктор Уотерхауз, натурфилософских познаний, его величество спрашивает, согласны ли вы с ним, что по весне здесь можно было бы на пробу посадить Reuben… navets… репу.

— Скажите его величеству, что, будь у меня при себе лопата, я немедленно отправился бы копать грядки, — обречённо проговорил Даниель.

Король, выслушав перевод, заморгал и кивнул. Взгляд его стал отрешённым: ему уже виделись ровные, засаженные репой гряды. Даниель почти видел, как королевские щёки раздуваются от слюны в предвкушении осеннего пира.

Равенскар хохотнул.

— Воображаю, как огорчат ваши грядки офранцузившихся тори, — заметил он, — которые не нашли этому превосходному участку иного применения, кроме как гарцевать тут верхом!

— Маркиз Равенскар, — объяснил фон Ботмар, после чего Даниелю пришлось отвести взгляд, чтобы не видеть, как Роджер приникает губами к руке Георга — уж больно неаппетитное было зрелище.