Попутно для Александра хватало дел и в окружающей действительности, так сказать — в быту и прозаике суровой действительности. Вначале, потратив на это больше месяца (по часу в день), он завершил картину, созданную впервые в обеих своих жизнях. Сама демонстрация работы, превратилась в некий особенный, эмоциональный праздник для молодой пары. Если не сказать, что шоу. Шульга купил бутылку хорошего белого вина, сготовил к приходу супруги запеченную в сметанном соусе рыбу, сделал несколько салатиков и украсил стол витыми свечами. Получилось шикарно и таинственно. Встретил Настю, усадил за стол и угостил для начала толикой вина. Затем заставил хорошо поесть и только потом, под звук льющегося из патефона танго, снял покрывало с картины.
Несколько минут Бельских сидела на месте, в некотором шоке рассматривая произведение искусства издалека. Потом встала, и принялась анализировать детали, чуть не уткнувшись в них носом. На это у неё ушло гораздо больше времени. Причём она при этом не молчала, комментируя всё рассмотренное в своей непосредственной, восторженной, экспрессивной манере:
— Надо же!.. Когда это я так ухохатывалась?.. А здесь я что, плачу?.. Хм! Не замечала за собой такого сердитого выражения… И вообще — я не такая. Это ты меня из себя вывел!.. А здесь я сплю?.. А тут?!.. Санька! Это ты во время наших забав подсмотрел?.. Ну ты даёшь! Это же никому вообще показывать нельзя! Все сразу догадаются по моему выражению, чем мы занимаемся…
Весь сюжет картины состоял как бы из отдельных, словно полупрозрачных коллажей, наползающих друг на друга. И в каждом коллаже — лицо Анастасии, выражающее ту или иную эмоцию. Таких ярких эмоций в сумме оказалось не меньше тридцати, все разные, искренние, трепетные и завораживающие. А порой и бесстыже-откровенные. Именно из-за них молодая женщина больше всего и возмущалась.
А Шульга и не думал оправдываться:
— Не переживай, этот подарок — лично для тебя. А не для всеобщего обозрения. Мы его повесим в спальне, а когда будем переезжать, заберём с собой. Я уже и место приготовил, сняв оттуда некий пейзаж, и припрятав его в кладовку.
Понесли картину в спальню, повесили на стенку. Посмотрев на неё с разных ракурсов, Бельских чуток успокоилась:
— Ну разве что… А вообще-то, — вспомнила она о самом главном, — Тебе надо менять профессию! Зачем тебе изучать медицину, возясь с клистирными трубками? Да с твоим талантом ты станешь всемирно известным художником! И заработаешь больше чем сотня врачей вместе взятых. У тебя отбоя не будет от заказов. И портреты у тебя получатся… Только чур! Я буду твоей единственной натурщицей! Мм… В одежде, конечно!
— Не-е-е. В одежде никто не позирует! — возмутился начинающий художник. — Возражаю! Это осквернение всех правил, канонов и традиций! Иначе я отказываюсь рисовать!
В итоге, пусть и сводя всё к шуткам, он сумел отбить требования немедленно и навсегда посвятить себя служенью музе изобразительного искусства. После чего подсказал, что и Музы то такой не существует, а раз её нет, то и нечего распыляться. Вот если она появится, и имя у неё станет всеобщим, признанным как Анастасия, то тогда, и только тогда он сменит своё амплуа. А для этого что надо? Правильно: выставить картину на всеобщее обозрение. Ну а раз сама муза против, то и разговор исчерпан.
— И пора ложиться спать, выполняя свой супружеский долг! — таким образом, они тогда и завершили праздничный вечер.
Но личные дела — они приятные и никогда не приедаются. Зато подготовка к ревизии средств и прочего добра, наворованного группой чиновников, забирала у мемохарба массу времени. При этом она ещё и вызывала неприятие, омерзение по некоторым моральным канонам. Потому что приходилось опускаться в такие гнусности человеческого бытия, что даже Киллайд, с его цинизмом и прагматичностью, чувствовал себя отвратно. Порой с такими типами приходилось общаться, выслушивая их откровения под воздействием гипноза, что тошно становилось. Что только те отродья, прикрываясь чиновничьим иммунитетом не творили: треть средств в детские дома не додавали, с продуктовыми карточками спекуляции устраивали, приписками занимались и очковтирательством, уголовников засылали убить неугодных, а порой и некоторых врачей привлекали для изготовления яда или умерщвления строптивых ревизоров под видом тяжёлой болезни.
Глава 30
Но личные дела — они приятные и никогда не приедаются. Зато подготовка к ревизии средств и прочего добра, наворованного группой чиновников, забирала у мемохарба массу времени. При этом она ещё и вызывала неприятие, омерзение по некоторым моральным канонам. Потому что приходилось опускаться в такие гнусности человеческого бытия, что даже Киллайд, с его цинизмом и прагматичностью, чувствовал себя отвратно. Порой с такими типами приходилось общаться, выслушивая их откровения под воздействием гипноза, что тошно становилось. Что только те отродья, прикрываясь чиновничьим иммунитетом не творили: треть средств в детские дома не додавали, с продуктовыми карточками спекуляции устраивали, приписками занимались и очковтирательством, уголовников засылали убить неугодных, а порой и некоторых врачей привлекали для изготовления яда или умерщвления строптивых ревизоров под видом тяжёлой болезни.
Но при этом они громогласно заявляли о любви к советской власти и о личной ненависти к расхитителям социалистической собственности. То есть вели себя крайне двулично, лицемерно и подло.
И почему эти чиновники не боялись возмездия и наказания? Ведь все преступления творились в государстве под гнётом жестокой диктатуры, где порой сажали или расстреливали за неудачно сказанное слово или за подобранный в поле колосок. Как только с такой машиной репрессий и жесточайшего надзора в стране выживали уголовники и процветали подобные организованные преступные группы? Этого пьетри никак понять не мог. Хотя и в других странах, как удавалось понять из скупых новостей, сплетен и слухов, тоже было не всё слава богу.
Но, что интересно: очень многие чиновники просто-таки мечтали покинуть страну Советов. И не только чиновники, но и музыканты, литераторы, художники, да и многие люди, что с высшим, что со средним образованием. И они солидно так рвались в своих мечтах, рьяно, искренне, ведь под гипнозом не соврёшь. А что это значит? Только одно: кое-где на Земле жизнь вполне себе нормальная.
Из этих откровений ещё один вывод вытекал: если уезжать за рубеж Страны Советов, то лучше с солидными средствами в виде валюты, золота и бриллиантов. Тогда уж точно можно инкорпорироваться удачно среди тамошних аборигенов и прекрасно устроиться в жизни вообще.
Иначе говоря, хорошенько пощипать местных воришек — благое дело в любом случае. Вот Киллайд и старался. И очень хотел правильно подгадать по времени. Потому что вот-вот ожидалась денежная реформа. Под её шумок, парень очень надеялся продуктивно почистить карманы прогнившего чиновнического отродья. И следовало это сделать сразу после официального объявления со стороны правительства. Не раньше!
Для правильного выбора времени пришлось брать под полный контроль всю деятельность товарища Тамирского из горисполкома. Потому что именно этот деятель имел доступ к наивысшим тайнам государства на хозяйственном уровне. Вот и приходилось с ним встречаться чуть ли не каждый день, упорно воздействуя на него гипнозом и заставляя буквально отчитываться по всем актуальным вопросам. И уже сам факт каких встреч следовало скрывать весьма тщательно, что накладывало дополнительные требования конспирации. Благо, что и здесь помог дом, в который молодожёны заселились. Там помимо академика, художника и прочей культурной и научной элиты города, жила и родная сестра Тамирского, вот он к ней ежедневно и заскакивал, как бы с выражением братской любви и заботы.