— Мать точно убили. Отца — не знаю… Но он такой, что живым никогда этим уродам не сдастся!

Казалось бы, какая ему разница, что он скажет и как на это отреагирует поселковая подруга. Но! Тут появлялся определённый, крайне меркантильный интерес. Ведь Шульга (как и Бельских) прекрасно знал: если сегодня арестовали родителей, не завтра, так послезавтра придут и за их отпрысками. Если сразу не нашли… Царящий в данной стране геноцид собственного народа, сразу же переводил в категорию преступников и детей (любого возраста!), которых отправляли в специальные лагеря. Там и умирало большинство из них только по той причине, что считались выродками «врагов народа». Страшно. Кошмарно. Ужасно.

По большому счёту, последнему представителю цивилизации пьетри было глубоко плевать на местные нравы. Он к подобному привык, сам почти всю жизнь провел в роли подопытного куска мяса. В нём прочно укоренился оголтелый цинизм и презрительный скепсис к любым рассуждениям о гуманизме. И будь он в полной своей силе и при наивысших своих возможностях, попросту менял бы тела доноров хоть до бесконечности, выбирая наиболее благоприятные условия проживания. Увы! Пока такие силы в себе не ощущались, и неизвестно когда удастся их восстановить в полной мере. Поэтому следовало использовать любые варианты для сохранения доставшегося донорского тела. И в этом плане содействие местной девчонки, вкупе с её максимальной лояльностью, давало не в пример большие шансы на выживание.

Следовало немедленно уходить из этого места, спрятаться надолго, лучше навсегда. А куда конкретно? К кому? И каким образом?

Ведь у самого Шульги вся родня находилась именно в разгромленной усадьбе. И вряд ли на помощь родственников можно рассчитывать, их просто не осталось. При такой жестокой зачистке никого из арестованных на свободу не отпустят. Уж тем более — в ближайшее время.

Тогда как у Анастасии имелись ещё какие-то родственники, пусть и не проживающие в посёлке. Род Бельских считался огромным, солидным, довольно известным в крае. То есть девчонке есть куда пойти, спрятаться, получить разнообразную помощь, в том числе и новыми документами. И если возле неё станет крутиться и помогать друг-приятель, то и ему попутно окажут должную помощь. Мало того, всплыла хорошая местная пословица: одна голова хорошо, а две — всяко лучше. Тем более что Настя резко отличалась от своих подруг в лучшую сторону: сообразительней, активней, шустрей, решительней… и так далее.

Вот и пришлось нарабатывать должный артистизм. А тело-то — новое, чужое, неизученное. И зеркала нет, и времени, чтобы потренироваться. Как оно со стороны смотрится?

Оказалось — вполне нормально смотрится. Или отсутствие нормального освещения помогло. Но девушка вдруг подошла к парню, осторожно обняла его одной рукой за плечи, а второй стала поглаживать по спине, приговаривая при этом:

— Бедный! Как же ты теперь жить будешь? — при этом в этих её нескольких словах прозвучало столько искреннего сочувствия, что внутренности Шульги как-то сжались, затрепетали от какого-то ранее никогда не испытываемого чувства. Он практически и дышать перестал, пытаясь понять, что это в нём такое шевельнулось.

Но тут Анастасия и о своём личном горе вспомнила. Первый всхлип, продолжился словами:

— А как же мне теперь? — после чего перешёл во все усиливающиеся рыдания. Этого не следовало допускать. И услышать могут, и просто паника возрастает, да и толку с этих слёз, когда каждая минута дорога?

Вот Александр и стал подбирать слова, которыми следовало бы остановить рыдания. Но что ни говорил, как не пытался выразить своё сожаление и сочувствие, девушке становилось всё хуже. Хорошо, что старый циник не очень-то озадачивался нравственными вопросами местной морали, и сообразил применить некое брутальное средство. Развернулся на ящике лицом к подруге и довольно крепко обнял её в районе талии. А потом и по бёдрам стал руками елозить, то поглаживая, то сжимая упругие выпуклости юного тела.

Минуты не прошло, как рыдания стали стихать, а мышцы подруги стали каменеть от резко нарастающего напряжения. А потом она стала интенсивно вырываться из вульгарных объятий, прекратив даже всхлипывания и перейдя на шипение рассерженной кобры:

— Санька! Ты чего творишь?!.. Отпусти!.. Отпусти, я тебе сказала!.. Иначе сейчас по больной твоей башке, как тресну!..

Он и отпустил. Повёл плечами, которым досталось пару тумаков, покрутил шеей, на которой остались следы от нескольких щипков, и начал с надлежащих слов:

— Извини, Настюха! Виноват… Просто иного ничего не придумал, чтобы тебя хоть как-то успокоить, переключить на самое главное: отсюда нам тоже надо уходить. Как можно скорей! Потому что утром устроят общую облаву. Всё-таки тихо всех арестовать не удалось, такая стрельбы поднялась, горы трупов. Начнут землю рыть. Могут нас найти… Да и собаки будут. Вот мне и пришлось…

На что получил злое восклицание:

— Дурак!

— Но я ведь как лучше хотел…

— Тем более — дурак!