— Еще немного, Нгар. Еще чуть-чуть. Потерпи, малыш…

Он терпит. Хотя маленькие ножки сбиты в кровь и лодыжки опухли от ходьбы. Он терпит уже много дней — с тех самых пор, как они оставили теплую хижину, родной очаг, и ушли в ночь, не попрощавшись с родичами.

— Сейчас мы придем к городу. Там, у стен, есть шатры, и мы переночуем в тепле. Но смотри, не забудь, что я тебе говорила.

Ты помнишь?

— Помню, мама.

— Что ты помнишь?

— Что у нас никого нет, и что идем мы из Аммахаго.

— Правильно, сынок. И еще помни: если ты проговоришься, то нас убьют.

Они снова молча бредут по дороге, которая тоже погрузилась во тьму, сделав невидимыми мелкие острые камешки. О них так легко зашибить или порезать ногу. Но вот последние солнечные лучи погасли, и теперь они уже бредут в полной темноте.

Хочется есть. И пить. И еще хочется спать.

— Еще немного. Потерпи.

Она повторила это уже раз двадцать. Она не слышит себя. Глаза ее пусты, лицо искажено. Она думает о том, что случилось там, в селении. О том страшном, что сломало их жизнь.

Но Нгар слишком устал. И еще — он слишком мал, чтобы понимать то, что произошло.

Еще недавно у него был отец. Была добрая Хахима — его бабушка; от ее почерневших рук всегда так сладко пахло свежими лепешками.

И были детские игры на пыльном дворе, и на дороге, куда он бегал вслед за старшими детьми. И были свои маленькие горести и маленькие радости.

Теперь ничего этого нет. Осталась одна печаль, огромная, как ночь. Беспросветная. Холодящая сердце.

Потом он вспомнит. Потом. Он все вспомнит, и будет нести это воспоминание через всю жизнь — хотя вспоминать будет все реже, и прошлое будет с годами меркнуть, гаснуть, как гаснет вечерний свет уходящего дня.

Отец Нгара — огромный, чернобородый, — отбрасывает полог и входит в низкую комнату с закопченными стенами. Он что-то сердито говорит, от его голоса мелко дребезжит слюда в маленьком окошке. Нгар — совсем малютка — поднимается на ноги в своей колыбели. Колыбель — закуток из камней, выложенный внутри кусками старого войлока. Нгар узнает отца. Он рад. Он тоже кричит — радостно, изо всех сил.

Но отец почему-то не рад. Он поворачивается к сыну, размахивается своей огромной, как потолочная балка рукой и…

Темнота. Кто-то плачет совсем рядом. Но это не Нгар. Нгар чувствует тепло, чувствует запах — бесконечно родной, вызывающий восторг. Это запах матери. Она поднимает Нгара, прижимает к горячей и мокрой щеке. Нгар молчит. И молчит мать.