Всего какие-то минуты назад они сидели в теплой, уютной кабине. Дизель гудел рабочим уваренным ритмом, гнал в кабину горячий сухой воздух. За стеклами гулял ветер, это видно было по ряби луж: собачьим холодом веяло от низких раздерганных облаков и пронзительно-голого ивняка по сторонам дороги.

И вот ничего нет — ни тепла, ни уюта, ни уверенности и силы. Все к чертям сломалось враз, в какие-то мгновения.

Он вспомнил, как вывел машину на склон оврага, по дну его всегда тек ручей, летом — бойко, радужно сверкая донными камушками, зимой — дымясь полыньями от теплых береговых ключей. Прожекторы уперлись в непривычно широкую несущуюся гладь воды, высветили до другого берега, когда машину уже тянуло вниз по склону и она юзила, загребая приторможенными гусеницами вал грязи.

До воды, вернее, до того критического момента, когда вода достигнет сапуна и воздухоочистителя, оставались считанные секунды — секунд семь. Можно было попытаться переключить на задний ход, а там вся надежда — мощный двигатель.

Но для этого надо было немедля проделать несколько точных, безошибочных операций. И пока Митя изо всех сил выжимал тормоза, надеясь приостановить сползание, секунды прошли: двигатель, всосав воду, заглох.

Теперь Митя, расчленив в памяти эти семь секунд, увидел отчетливо, что он просто размазня — растерялся. Машина, которая никогда его не подводила, выручила бы и на этот раз, прояви он расторопность.

Он много раз принимался отсчитывать про себя до семи, все больше убеждаясь, какое, в сущности, огромное время — семь секунд! Выжать педаль главного фрикциона — одна секунда; бросить рычаги управления и врубить заднюю — две; быстро и плавно отпустить сцепление и дать газ — три, пусть четыре. И еще три секунды звонящею рева двигателя, хищного вгрызания гусеничных шпор в дорожную хлябь.

Эх, если бы вернуть эти проклятые семь секунд!

Митя даже застонал вслух, так что Шварченков, шедший впереди, обернулся, вглядываясь, окликнул озабоченно:

— Ты чего там, ушибся?

У оврага, по всей вероятности, не было конца. К нему то и дело сбегались маленькие, кривые овражки, смутно белея нерастаявшим снегом, в глубине их побулькивало. Подлые овражки! Приходилось огибать и эти дополнительные препятствия, отчего Мите стало казаться, что они с капитаном просто мотаются из стороны в сторону — на манер охотничьей собаки, потерявший след.

На полузасохших болотцах ноги путались в длинных и жестких травах. Митя несколько раз падал — сначала на колени, потом, не удержавшись, на локоть правой руки. В ноздри ему ударяло оттаявшей земляной гнилью, и что-то осклизлое, мерзкое касалось разгоряченного лица.

При каждом падении в крепко, инстинктивно зажмуривающихся глазах его вспыхивали, плыли светящиеся сетки, и он, подымаясь, мстительно шептал себе: так тебе, гад, и надо… так тебе, гад, и надо.

Повалил снег. Мокрые невидимые хлопья косыми иглами кололи щеку, с шуршаньем залепляли ухо, ледяными струйками текли с «чалмы», за воротник.

Поселок, куда они шли, казался Мите с каждой минутой все нереальней, все недосягаемей, так что и думать о нем не хотелось. Надо было еще подняться до конца этого сволочного оврага и по другой его стороне снова — только в обратном порядке — вернуться на дорогу. А уж там по дороге — к поселку.

Однако вскоре Шварченков свернул в сторону, стал спускаться по овражному склону; перед ними в темной массе кустарника обозначился просвет, что-то вроде просеки. Под ногами захлюпали жердочки, упругие порубленные ветки. Шварченков остановился, чиркнул спичкой. Спичка тут же сникла и погасла. В мгновенном свете ее можно было успеть различить неширокий ручей впереди и переброшенное через него сучкастое, с облезлой корой, бревно.

— Ну что, форсируем? — спросил Шварченков, и ветки под его тяжестью зачавкали, хотя сам он не двинулся; должно быть, только пробовал крепость гати. — Лучшего нам, пожалуй, близко не найти.

— Не знаю… — пробормотал Митя, тяжело дыша. — Загремлю я как пить дать.

— Ничего, ничего. Сперва я попробую, ты постой пока.

Капитан маячил над ручьем, согнувшись в три погибели, придерживаясь за торчащие сучья, тихо, ободряюще ругался. Митя уже поставил ногу на бревно, как впереди снова вспыхнула спичка, и он во всю длину увидел бревно — мокрые свисающие ошметья коры и блеснувшую под ними черную воду, — трусливо отступил.