Глава 17

По лезвию идёт шкет, как бы не поскользнулся.

Прав был дед, говоря: долг нагишом платят. Я задолжал трижды и всегда это была моя жизнь. Трижды ведьма говорила как обойти грозящую смерть и трижды я чувствовал дыхание костлявой. Не запах, ни звук, а живой, скользкий, холодный страх. Некоторые перед смертью видят всю жизнь? Я слышал голос ведьмы, которая говорила что делать. Находясь, в сковавшем страхе, как в болоте, тело само выполняло команды голоса из головы. Мгновенно исполняя каждый шаг, каждый поворот, каждое движение. Да я кажется дышал по команде голоса. Когда каждый метр перепахан взрывами, а ты от контузий не слышишь свиста летящих снарядов, выйти живым из эпицентра чудо. А как назвать когда выносишь товарища, при этом не получив ранений? Ну не считать ранами царапины, которые не пришлось зашивать. Сами зарастут, только обработать надо тщательно.

За тот первый долг, с меня потребовали немного, вытащить спасенного, к указанному времени и месту. Это не было дезертирством, я сопроводил раненого в тыл, со всеми документами, помог переложить на другую телегу и вернулся в расположение.

Второй раз голос ведьмы проснулся при освобождении Киева. Вернее при глупейшей и смертельной операции, захвата плацдармов на правом берегу Днепра. Голос и ужас жили во мне долгих три недели, уходя со сном, когда я зарывался в какую нибудь крысиную нору. Ведьма показывала варианты спасительных выходов, но я не мог бросить оставшихся ребят. Это был не страх перед трибуналом, а упрямство. И я продолжал жить. Жить с липким ужасом и голосом в голове, не понимая происходящего. Когда наконец освободили Киев, я оставался единственным живым из взвода. Хотели представить к ордену, но какой то комиссар завернул наградной лист. По какой причине он так сделал, не знаю, говорили, не понравилось отсутствие ранений.

Зиму я провалялся в госпитале. Восстанавливался после сильного истощения. За свою помощь ведьма попросила освободить лагерь военнопленных в Балте. Не в одиночку, а группой, куда меня назначили заместителем командира взвода. В феврале 1944 г. я вернулся в Киев, где сформировался отряд и мы направились на юг, в Одесскую губернию. В пути я познакомился с Васькой Наумовым. Веселый и общительный парень, знающий наверное все истории от сотворения мира. Казалось он проживал жизнью своих героев, непринужденно перескакивая с роли заносчивого аристократа, к забитому крестьянину. Неотличимо говорил акцентом полтавского казака и одесского торгаша. Бойцы знавшие его дольше, историями совсем не интересовались, казалось они опасаются. При освобождении гетто, я увидел причину их опасений.

Под Балту наш небольшой отряд прибыл в середине марта и тогда я заметил изменения в поведении Васьки. Когда командир принял решение ждать основные силы наших, спорить никто не стал, но решили провести разведку. Утром, в расположении отряда нашли трех связанных немецких офицеров. Допрос ничего не дал. Командир запретил применять пытки, несмотря на дикие рассказы, о содержании пленных:

– Меньше, сказкам Наумова верьте. Не могут немцы над пленными гражданскими издеваться.

Васькина тройка практически не появлялась в лагере. Они приносили еду и часто спали целый день. Чем занималась по ночам, не знал никто, но пленных больше не приводили. В ту ночь я сменился в наряде, но вместо сна, отправился к ручью за водой и оправиться. Меня привлек звук голосов, речь русская и люди явно возбуждены или пьяны. Среди голосов выделялась Васькина речь и я решил подслушать. С моим приближением голоса становились тише. Когда я оказался в нескольких метрах от предполагаемого места беседы меня окликнули сзади.

– Ты что прячешься косолапый, выходи если с добром пришел.

Меня тогда обидело сравнение с Медведем, но я этого не показал. Действительно сам не прав, к своим красться, как тать. Они рассказали про свои планы, на которые командир никогда не пойдет. Оказывается их группа навела много шума в округе, умыкнули двадцать пять немецких офицеров. Теперь те не высовываются и окружают себя кольцом солдат. Куда они дели пленных я догадался, первые трое были задушены и лежали с руками у друг-друга на шее. Командир всё понимал, но не требовал объяснений. Пока не требовал.

Васька предлагал отчаянный план, по освобождению заключенных. Как о свершившемся факте он говорил про ликвидацию караула и охраны, про устранение офицеров и особенно медперсонала (не знаю чем, не угодили врачи лагеря). Предложенная операция была сказочно наивна. Например, в штаб заходит один из бойцов и связывает там всех. Так просто. На мой вопрос, что если там будет много народу, они улыбнулись и сказали что тогда можно не церемониться. В их плане не хватало троих человек. И если я, с "голосом ведьмы" были за, то предстояло найти ещё двоих.

Я проснулся в полдень, со связанными руками. Командир узнал, о планируемых Васькой действиях и приказал схватить. Ещё он хотел расстрелять, но отложил до трибунала. В связи с тем, что добытчики еды оказались арестованы, отряд начал голодать. Командир предложил, сдаться в плен немцам, в ужасные условия гетто и возможный расстрел он совершенно не верил. К счасть его смогли отговорить, а через сутки, с боями, подошли советские войска и нас передали коменданту. Под охраной мы пробыли три дня, пока выясняли все обстоятельства. Нас при этом, никто не опрашивал.

Как выяснилось, с того момента как нас связали и до освобождения лагеря было убито несколько сотен пленных. Мы могли попытаться их спасти, даже ценой своей жизни. Но слово командира, закон. Кроме того, у него имелись высокие покровители в комиссариате. Нам вешали дезертирство и неисполнение приказа. Какой трибунал? Это расстрел на месте.

Дело замялось с исчезновением главного обвинителя, нашего командира. Найденного позже повешенным, в одной из печей лагеря. В предсмертной записке он писал, что не смог вынести вида трупов мирных граждан, бесчеловечных условий содержания пленников и разочаровался в своих кумирах немцах. На двери той печи был нарисован знак, красной краской, в виде широкой вертикальной стрелки (M и V соединенные ногами). Верхняя часть знака похожа на букву о которой спрашивает шкет.

Зачем ведьма просила, беречь его сильней жизни, я догадывался. Парень не таясь всё рассказал. Да и мне он всегда был симпатичен, что такое моя жизнь и жизнь этого ребенка, ответ очевиден. Но как сохранить жизнь человеку, который жить не хочет? Надо думать, а пока… я мотнул головой на немой вопрос Васьки, подтверждая что информация о знаке, ушла не от меня.

– Ни в какую пещеру ты не полезешь. Лучше расскажи Ваське, какой он концерт вечером пропустит.

Глава 18

Опа, а это становиться интересно. Михалыч уже сейчас знает о метке на лбу, но через тридцать лет, он расскажет о факте нанесения и не слова о символике или своих догадках. Значит секрет не его. Ещё интересней. И он явно хочет сменить тему разговора. Я привстал чтобы видеть лицо Кузьмича. Он смотрел строго на лодочника. Между ними шёл молчаливый диалог. А мне вдруг сделалось так тоскливо, как будто я один сейчас стою, посередине реки в лодке. Накатила тоска и захотелось кричать. Может что-то из КиШа? Потом вспомнил Горшка, Егора Летова, а после… воспитанника Пашку. Он не был нашим учеником, но часто приходил в детский дом, на внеклассные занятия в музыкальную студию. У него было много друзей, но он был одинок. Я с ним познакомился, когда он плотно сидел на игле, но помочь не смог. Он умер от передозировки, записав первый и единственный альбом. Обвинял ли я себя? Нет. Но сейчас я его понимал. Окружающие всё знают, понимают, но помочь не хотят. А может это гормоны? И я завыл…