– Все равно, – вскользь заметил Раничев. – Встречаться бы с ним мне не очень хотелось.

Авраам рассмеялся:

– Не встретишься! Ты ж на княжий двор не вхож. Серебром я тебя ссужу, только его у меня, сам знаешь…

– Да уж знаю. – Иван задумчиво кивнул. – На первое время хватит, а там придумаю что-нибудь. А ты теперь с Софронием будешь? Ну как объявится он?

– А кто мне Софроний? – азартно возразил дьяк. – Он только в Угрюмове надо мной старший, да и, думаю, не вернется он – убоится княжьего гнева. Он же не боярин, так, человечишко черный, раздавят и не заметят. Так что будет сидеть тихонько в Угрюмове, а то и скроется где, не глуп ведь.

– Успеем до ночи-то? – покосившись на солнце, спросил Раничев.

Дьяк махнул рукой:

– Успеем, вон и река уж блестит впереди. Немного и осталось, к вечеру будем.

Дальше дорога пошла вдоль Оки, стала еще более людной, чувствовалось по всему, что где-то впереди, совсем недалеко, какой-то большой город. Еще немного проехали рысью, обгоняя возы и странников, и за лесом вдруг блеснула церковная маковка, а потом уж стали видны стены, мощные угловые башни с островерхими крышами, ворота, пристань – почти безлюдная в это время.

– Ну вот он, Переяславль-град! – Авраам привстал в седле. – Теперь уж успеем.

Путники подогнали коней, но тем не менее, когда подъехали к воротам, вокруг уже быстро темнело. Еще б немного – и затворили б ворота стражи. Уже, звеня кольчугами, и шли затворять – да десятник узнал писца, кивнул приветливо:

– Что-то поздненько вертаешься, Авраамий-друже?

Дьяк слез с коня, поклонился:

– Все по княжьим делам. По здорову ли семейство, Никодиме?

– Да пока Бог миловал. – Никодим перекрестился на маковку церкви, обернулся к стражникам: – Эй, попридержите ворота, вои! – Вновь повернулся к писцу: – Проезжайте!

Заночевали в келье Авраама, в небольшой обители близ княжьих палат. Келья была узкая, но с высоким сводчатым потолком и недурной кисти иконами в красном углу. Кроме узкого ложа и лавки, посередине кельи стоял стол и сундук с писчими принадлежностями и одеждой. Чувствовалось, что в обители к Аврааму относятся уважительно, даже побаиваются, отец-настоятель – сухонький благостный старичок – лично прислал пирогов с кашей и крынку молока.

– Что ж ты в обители-то? – уминая вкусный рыбник, поинтересовался Иван у дьяка. – Вроде не монах? Или, кажется, был послушником?

– Да службишка у меня посейчас другая, – улыбнулся писец. – Княжья. А это… – он развел руками, – это ведь гостевые кельи, паломничьи. Вот язм, грешный, покамест одну и занимаю, волею князя Олега Ивановича и отца-настоятеля милостию. – Авраам перекрестился на иконы.

Поев, улеглись спать, Иван – на широкой лавке, дьяк – на узком ложе. Заснули быстро – умаялись за день. Раничев спал так крепко, что даже не слышал, как вставали на Всенощную монахи, как звякнул колокол, как неприметный монашек в черной рясе, осторожно заглянув в келью, внимательно рассмотрел лицо Ивана в тусклом свете лампадки. Посмотрел, пошевелил губами и испуганно юркнул в коридор, едва только застонал во сне Авраам.

Поутру отстояли заутреню. Службу правил отец настоятель умело, благостно, справно. Горели пред аналоем свечи, сладко пахло ладаном, хор из молодых певчих выводил песнопения так сладостно, что у Раничева внезапно защемило сердце.