Но додумать мысль не дали. Голоса стали раздаваться намного ближе, и я, кажется, даже стала понимать суть разговора.

Надо мной спорили два голоса: один густой и басистый, другой – высокий и пронзительный.

– Куда ее?– спрашивал высокий.

– Я забыл у герцога спросить,– отвечал басистый.– Думаю, что в темницу до разрешения вопроса.

– В темницу нельзя, обожжется. Там полы везде из каменной лавы. Давайте в одну из господских спален определим, там кровати огнеупорные.

– Да разве можно без приказа?– испугался басистый.– Герцог за самоуправство по головке не погладит.

– Так я сбегаю, спрошу.

– Ну, да, побежит он, а я значит один держать ее должен? Надрываться? Чай не вязанка дров. У меня поясницу уже лет сто как ломит,– забубнил обладатель глубокого баса.

Только мне уже перестали нравиться и этот голос, и его обладатель, ввиду нелицеприятного мнения о моем весе.

Я решила открыть глаза – все равно ведь не сплю. Открыла и сразу же завизжала. Мое тело держали два черта. Или не черта? Два здоровых мужика с кожей красного цвета, с горящими красными глазами и с рогами на голове.

Один был неимоверно худ и высок. Его цвет кожи я бы назвала коралловым, глаза горели карминово–красным, рожки аккуратно пробивали лоб.

Второй был пониже, раза в три шире своего напарника, имел кожу темно–малинового цвета, глаза насыщенного бардо и рога раза в три больше, чем у худого.

Вместе с громким визгом, я принялась брыкаться и извиваться. Ну, если это сон, то очень уж натуралистический! Срочно, срочно в церковь. Вот сейчас проснусь, оденусь и бегом в нее, родимую. Говорила мама мне, что все мое лицедейство попахивают ересью.

Руки у мужиков были сильные и цепкие, но ужас увиденного придавал мне сил. Да и толстый чертушка явно манкировал своими обязанностями, потому, что ноги у меня все–таки вырвались на свободу. Правда, до пола я не доставала, а висела сосиской в руках тощего.

Чтобы толстяк меня снова не схватил, я принялась колотить ногами в воздухе, фигурно выкидывая их в разные стороны, а сама тем временем еще включила в размашистые движения и руки.

Тонкий не растерялся, перехватил их и крепко придержал своими ручищами с длинными пальцами и черными когтями. Эти неописуемые длани оказались как раз перед моим носом. Я еще сильнее завизжала (слышал бы меня сейчас наш педагог по вокальному мастерству). И как бы мне не было противно, я все же наклонила голову и укусила эти ужасные лапища с грязными, как мне сначала показалось, ногтями.

Тонкий не ожил от меня такого подвоха, поэтому разжал руки, и я сползла по нему вниз. Сползти–то сползла, но сразу же обожглась, коснувшись ногами пола. В моих глазах запрыгали искры, я выдала нецензурное ругательство, и теперь уже сама прыгнула на тощего черта, схватившись обеими руками за его шею и поджав обожженные ноги.

– Ой, мамочки,– повторила я раз тридцать, приводя дыхание в порядок и нервно скуля между паузами.

–Ты пока на ноги не становись,– прогудел толстяк,– ты же босиком, вот и обожглась сразу. Мы тебя и держали поэтому.

– Ой, мамочки, вы кто?– продолжила я начатый разговор.