1.

Его избивали.

    Он собрался перехватить мяч, но его словно захлестнул прорвавший плотину поток, который накрыл его с головой, и, ему показалось, что ручная граната разорвалась прямо у него в животе. Тошнота обожгла все изнутри. Он лежал, уткнувшись лицом в траву. Рот был полон гравия. Он отплевывался, боясь того, что вместе с камнями повылетают и зубы. Поднимаясь с земли, через восходящие потоки раскаленного воздуха он наблюдал искаженное поле, выжидая, пока все станет на свои места, словно наводил на резкость трубу, пытаясь через нее снова увидеть мир четким и разборчивым.

  На второй игре, принимая пасс, он споткнулся. Неудачно падая на руку, он ее повредил – возможно, это была подножка его рослого одноклассника, прозванного Губером [1]. Внезапно, оказавшись где-то позади всех, он крутился с бешеной скоростью, словно игрушечная лодка в водовороте. Упав на колени, накрыв собой мяч, заставил себя не воспринимать боль, возникшую в паху, осознав, как важно постараться не впасть в отчаяние, и помнить слова Губера: «Тренер поверяет тебя, роется в твоих кишках».

  «И я позволяю ему рыться в моих кишках», - шептал Джерри, постепенно поднимаясь, опасаясь того, что переломаны кости или порваны сухожилья. В его ушах тарахтел телефон: «Алло, алло, я здесь». Когда он шевелил губами, то ощущал кислый вкус грязи, травы и гравия. Он узнавал игроков своей команды, собравшихся вокруг него. Они, как и он, были в шлемах и в нелепых костюмах, пришедших из иного мира. Еще ни разу в жизни его не посещали одиночество и беззащитность на столь продолжительный отрезок времени.

  На третьей игре, он был разломан сразу на три части: одна из них была коленями, другая – животом, третья –головой со шлемом, не защищающим ровным счетом ни от чего. Тело стало будто бы микроскопом, через который он видел себя изнутри. Но все его части не рассыпались, не терялись по дороге, они продолжали быть им. В оглушенном состоянии он не осознавал того, что боль бывает совершенно разной: сильной и слабой, рвущей на части и скребущей, щекочущей и лишающей других чувств. В нем все соединилось при ударе о землю. Мяч укатился. Дыхание ускользнуло от него вслед за мячом. Страшная тишина пропитала его насквозь. И тогда – всплеск паники. К нему вернулось снова дыхание. Из губ брызнула слюна, и он был рад глотку сладкого, холодного воздуха, наполнившего легкие. Но когда он попытался встать, то тело ему не подчинилось. Он послал все к дьяволу и начал засыпать именно здесь, за пятидесятиярдовой линией. Время остановилось. Все крутилось в глазах. Он погружался в сон, и больше ничего его не тревожило…

  «Ре… но…»

  Звучало смешно. Кто-то по слогам произносил его фамилию.

  «Рено!»

  Голос тренера скрипел, словно шорох наждачной бумаги прямо у его уха. Он, моргая, открыл глаза. «Я в полном порядке», - сказал он никому, или, может быть, адресуя это своему отцу или тренеру. Он был не в силах преодолеть сладостную вялость, но, все же, встал. Он не хотел подниматься с земли, и был сильно удивлен тому, как сумел оказаться на обеих разбитых вдребезги ногах. Череп ломился от ушибов. Но сам он был цел, хоть его и шатало из стороны в сторону, будто резиновую куклу, подвешенную на нитях в автомобильном окне.

  «Ради бога!..», - продолжил тренер, в его сочном голосе проступало презрение, брызги слюны окропили щеку Джерри.

  «Эй, тренер, ты плюешься», - подумал Джерри с отвращением. – «Хватит плеваться, тренер», и сказал вслух:

  - Я в полном порядке, тренер, - и струсил оттого, что снова, как и всегда в подобных ситуациях, будет думать одно, а говорить другое, и снова его планы не совпадут с его действиями.

   - Твой рост, Рено?