Женщина насмешливо скривила губы и сразу стала похожа на хищную птицу.

— Мы заплатим сколько вы скажете… — залепетала Леся. — Сколько вам нужно? А? Просто скажите…

Ее ухмылка стала похожа на оскал, а хищная птица — на голодного зверя.

— Как вас зовут? — Олеся из последних сил удерживала себя на грани сознания, перед глазами все расплывалось, как невысохшая акварельная картинка, попавшая под дождь.

— Аксинья, — наконец ответила женщина, ее глаза недобро блеснули. — И мне не нужны твои грязные монетки. Нашла ценность, глупая ты курица… — И зашлась глубоким грудным смехом. — Спи, девка, после поговорим.

— Нет, постойте!.. — начала было Леся, но язык ее больше не слушался.

Она хотела сказать что-то еще — начать уговаривать, угрожать, визжать и биться, только бы не вязнуть во власти тяжелого серого взгляда, — но слова ускользали. Мысли разбегались, голова становилась гулкой и пустой. Но любая пустота жаждет быть заполненной. И на место сознания, покинувшего Олесю, пришел холодный кисель. Розово-клубничный, с крахмальными комочками.

Леся тонула в нем, липкая жижа забивалась в нос и уши. Она попыталась закричать, только голоса не было. Ничего не было. Был лишь кисель. Клубничный кисель.

В чаще токовал глухарь. Скрытый хвоей, тяжелый, с иссиня-черными перьями, он все звал и звал к себе в объятия далекую птицу, чтобы разделить с ней одиночество леса. Зов его — ритмичный, цокающий — эхом разносился среди деревьев, но оставался безответным. Май — время встреч и знакомств — давно прошел, оставив в памяти медовый запах первоцветов. Птицы разбились на пары, свили гнезда, а теперь опасливо сидели по своим обиталищам, ожидая, когда новая жизнь проклюнется через тонкую скорлупу. Некому было ответить тоскующему глухарю, кроме эха.

— Запоздал чего-то ты, парень, — буркнул Демьян, прикасаясь ладонью к шершавому стволу ближайшей сосны, и тут же забыл про незадачливую птицу.

Дерево полнилось беспокойством. Жизнь бурлила в нем, от корней уходя к самой макушке и снова возвращаясь к корням. А через них и дальше, туда, где под толщей земли скрывалась истинная суть этих мест. Лес был встревожен, лес был опечален, лес негодовал, лес требовал объяснений.

— Ну-ну, тише вы… — Демьян осторожно провел пальцами по коре.

Кроны деревьев недовольно зашумели.

Демьян поморщился, вытер рукавом заношенной куртки вспотевший лоб и твердо произнес, обращаясь к сосне:

— Так было нужно.

Лес зашумел еще сильнее, взволнованно затрещали ветки. Где-то в отдалении с треском рухнуло старое дерево. Глухарь оборвал песню, поднялся на крыло и полетел, задевая грузным телом кусты. Ветер завыл совсем уж зло, принеся тяжелый дух непроходимой чащи. С мягким всхлипом всколыхнулась земля, потеряла твердость, обратилась в топь.

— Тише, я сказал! — Ладонь хлопнула по стволу. — Лето на дворе, не пора еще вам дары принимать. Я и без того за девчонку эту заплатил, что еще? Чего гневаетесь? Тише-тише… Это же я, лесовой ваш… Тише…

Рядом упала сухая ветка. Увесистая, острая на конце. Но ветер начал стихать. Демьян медленно отвел руку и попятился от сосны. Та мрачно высилась над ним — спокойная снаружи, гневающаяся внутри.

Стараясь не поворачиваться к ней спиной, лесовой отступил чуть дальше, снял с пояса теплую тушку зайца и осторожно положил к корням. Замер, сам не зная, то ли кивнуть на прощание, то ли поклониться, и скользнул в сторону, скрылся в чаще.

Мертвый заяц остался лежать во влажном мху, слепо глядя перед собой остекленевшими глазками-бусинками. Его пушистое тельце медленно погружалось в болотную гниль. Дар был принят. Шаткое равновесие восстановилось. На этот раз.