— Ну и чего вы молчите?
— Что ты хочешь услышать от меня, неразумная? — спокойно, даже мягко спросила Аксинья. Чуть наклонила голову — тяжелая коса соскользнула с плеча, ее кончик опустился к полу. — Гангрена ли у тебя? Нет, но рано тому радоваться, уж поверь мне. Отрежут ли тебе нежную ножку? Если бы это могло спасти мой дом от гнили, что ты сюда притащила, я бы этими вот руками разрубила тебя на части, как молочного теленка к столу. Веришь? — И подняла сухие, морщинистые кисти, желая показать их Лесе как орудие мясника.
От ее голоса, равнодушного, без капли яростной брани, которую Олеся ожидала услышать в ответ, кажется, даже окна покрылись изморозью. Сказанное не было угрозой, сказанное было истиной в первой и последней инстанции. Истиной Матушки этих земель.
Леся сглотнула дурноту.
— Тогда… просто отпустите меня. Если я принесла вам… — Она сбилась. — Гниль. То давайте я унесу ее… — Сказанное звучало безумно, но, если мир вокруг сошел с ума, время начинать игру по его правилам. — Просто покажите мне, в какой стороне… я не знаю… Трасса, например. Город ближайший. Я просто пойду, вы меня больше никогда не увидите!
Аксинья ее не слушала. Она заметила, что коса растрепалась, и принялась переплетать ее, пропуская тяжелые, медные с сединой волосы через пальцы, распутывая их бережно, даже нежно. В этих движениях была скрыта особая сила. Олеся на мгновение засмотрелась, как, подобно реке, отражающей полуденный свет, блестят на солнце пряди. Мысли разбегались, думать стало сложно, муторно, да и не нужно. Леся расслабленно облокотилась на стену. Еще немного, и она бы уснула.
Но в ране что-то зашевелилось, налилось ртутной болью. Словно предупреждая о чужой воле, берущей верх. Леся встрепенулась и выпрямилась.
Аксинья посмотрела на нее с нескрываемым интересом.
— Отпустить, значит, ну что же… Иди. — Она пожала плечами, словно никогда и не запирала Лесю в доме. — Кругом лес, потом опять лес. И снова лес.
— Но где-то же он заканчивается, так? Должна же быть дорога… — Леся подвинулась к краю скамьи и осторожно спустила ногу на пол.
Боль заворочалась внутри, будто пес зарычал сквозь чуткий сон.
— Не советую тебе, девка, идти туда, где кончается этот лес, — только и успела бросить Аксинья, прежде чем в коридоре послышались шаги.
Дверь распахнулась, и в комнату шагнула старуха Глаша. Но когда на ее сморщенное лицо упали солнечные лучи, Леся поняла, что она не так уж и стара, как казалось на первый взгляд. Застывшая на пороге женщина была оболочкой другой, когда-то сильной и красивой, здоровой и крепкой. Из Глаши будто выжали всю силу жизни и оставили дряблой и блеклой доживать годы, полные тяжелого труда. В длинном платье из грубой ткани, с застиранным передником, она слеповато щурилась, поглядывая на сестру. В руке она сжимала окровавленную тряпку.
— Вот, курей порубила, раскудахтались больно, — без приветствия сказала Глаша и тяжело присела на край скамьи. — Умаялась… — Помолчала, словно вспоминая, зачем вообще пришла. — Чего звала-то?
И только потом заметила прижавшуюся к стене Лесю.
— Это что ж? Хворая наша? — Выбившиеся из пучка тонкие, почти прозрачные волосы закачались.
Аксинья молча кивнула.
— Ну-ка, девка, дай погляжу! — Глаша проворно встала, засунула тряпку в передник и подошла к Лесе. — Как голова-то твоя? Поджила? Я уж и углем ее сыпала, и крапивой обмывала… а ты все горишь да в бреду мечешься… Думала, помрешь… Куда мы б тебя потом? У нас так не бывало еще, чтоб в доме! Чужак…
— Помолчала бы, — предостерегающе оборвала ее Аксинья. — Вот лучше, полюбуйся… Может, лучше б и померла, меньше хлопот нам…
Они говорили о Лесе так, словно ее здесь не было. Словно бы она — еще одна курица, бродящая по двору, квохча и кудахтая. Неразумная птица, которой, если будет на то желание, легко отрубить голову. Олеся попыталась было встрять в разговор, но руки Глаши уже опустились на ее бедра, прижали к лавке.