— На вот, это с яблоком, — сказал Лежка, протягивая ей пышную булочку. — Молоко будешь?

Леся кивнула, но тут же задумалась. А вдруг на молоко у нее аллергия? А вдруг и на яблоки? А может, ей вообще нельзя мучного? Что она знает о своем теле и почему здоровый голод и пружинящая сила в нем кажутся Лесе такими необычными, забытыми чувствами?

Перед глазами всплыли холодные белые стены палаты. Измученный голос старой женщины, сидящей рядом. Ее седые волосы, ее иссохшее от переживаний лицо.

— Выпей, выпей молочка, Леся… — просительно твердит она, и белая кружка мелко трясется в руке. — Доктор сказал, что после… — Она тяжело проглатывает слово, так и не произнеся его. — Что тебе нужно молоко. Выпей.

И Олеся пьет, с трудом проталкивая белую, разведенную водой жидкость, и ее почти сразу мучительно рвет в тазик. В ушах гудит от напряжения, но всхлипы бабушки пробиваются через этот шум, бьют наотмашь, заставляют давиться молочной рвотой.

— Нет, — слишком резко ответила Леся, прогоняя воспоминание. — Я не буду. Не хочу.

Олег посмотрел на нее с удивлением, но ничего не сказал.

— Спасибо, — смущенно добавила она, хватая булочку. — Я правда очень голодная… Не помню, когда в последний раз ела.

Пушистое тесто и кисловатая начинка наполнили рот. Достаточно было схватить зубами пышный бок, чтобы вмиг перестать волноваться о белой комнате. Разве имеет значение то, что уже прошло? Разве может терзать то, о чем ты лишь смутно помнишь? Разве нет в забвении милосердия? Разве есть в нем хоть что-нибудь, кроме этого?

Чтобы не смущать ее, Олег отошел в сторонку и поднял крышку деревянной кадки. Олеся увидела, как оттуда выпирает подходящее тесто. Лежка осторожно умял его легкими похлопываниями и укутал бока кадки в ткань. Точные и ласковые движения умелых рук. Все это было ему понятно и знакомо, все это доставляло ему удовольствие. Кусая булочку, Леся наблюдала, как губы его чуть заметно трогает улыбка, как он что-то шепчет себе под нос, смахивая с лица прядки волос, чтобы те не мешались. Так может выглядеть лишь тот, кто оказался на своем месте. А значит, почти никто. Кроме странного красивого мальчика.

Когда пиршества оставалось на два укуса, Олеся поняла, что наелась. Она покрошила булочку, вышла на крыльцо и ссыпала крошки на землю.

— Откуда ты знаешь, что нужно делиться? — Олег оказался рядом, удивленно за ней наблюдая.

Леся попыталась вспомнить. Кажется, мужчина с большими и сильными руками, тот, память о котором так сложно выудить из самых глубоких омутов киселя, говорил ей когда-то: «Сама поела — дай другим насытиться. Что тебе крошка? А в мире будет равновесие».

Но как объяснить это парню, застывшему в дверях?

— Просто решила курочек покормить. Они перепугались сегодня, вон как кудахтали, — ответила она, слабо улыбаясь.

Олег постоял, взвешивая ее ответ, и кивнул.

— Неспокойное время, даже птица дурная чует…

И было в этих словах столько горечи, очень взрослой, даже стариковской, что Леся сжалась, будто в жаркий день угодила в глубокую яму, полную холодной воды. Мурашки пробежали по ногам, она тут же вспомнила, какая короткая рубаха прикрывает ее обнаженное тело, и дернула вниз подол. Ткань затрещала, оголяя бедро. Длинная ссадина на ноге, сероватая от пыли, слабо сочилась сукровицей. Леся потянулась к царапине и тут же зашипела от боли.

— Ты чего? — Олег соскочил с лестницы и присел у ее ног. — Нельзя же грязными руками!

Ссадина словно только и ждала, чтобы про нее вспомнили, — тут же принялась гореть болью. То ли от растерянности, то ли от смущения Леся всхлипнула, чувствуя, как жар заливает щеки. Олег сидел перед ней на корточках и рассматривал царапину, но, услышав звук, тут же поднял лицо.