— На всякий случай пусть конь отдохнёт, ему вечером работать.
Захарыч не стал спорить, мнение своего руководителя он тоже уважал.
— Хорошо, Казбек, как скажешь. Паша! Топаза не седлать!..
Ещё толком не проснувшиеся джигиты разбирали лошадей и уводили их поближе к кулисам по пути вяло разминаясь. На Янтаре прямо с конюшни выехал и Пашка. Ему уже разрешалось вместе со всеми рысью скакать по манежу, разогревая лошадей, пока не приступали к индивидуальным заездам.
Потом среди дня на репетицию Пашку ждали Комиссаровы. Своими способностями в жонглировании тот продолжал всех удивлять. Далее по расписанию — школа. Вечером представление. Жизнь Пашки обрела размеренность и стабильность…
Глава тридцать пятая
Захарыч был не в духе. Старик что-то ворчал себе под нос, громыхал тазами с овощами, покрикивал на лошадей, постоянно делал перекуры. Он беспрерывно вёл диалог с кем-то невидимым, споря, доказывая и серчая. Причина была проста. Захарыч заметил резкие изменения в Пашке: его грусть, рассеяность, раздражительность и апатию. Связал он это с Валентиной, которая встала между ним и его помощником. Она давно улетела, но всё равно незримо присутствовала здесь. Стрельцов окровенно ревновал, хоть и не признавался себе в этом. Ему хватало мудрости не говорить Пашке ни слова против Валентины. А так хотелось!..
Старому человеку легко было заметить в молодой созревшей девушке, которую он знал с детства, все зарождающиеся пороки красавицы-сердцеедки. Она своими повадками, речами, стремлениями была копией матери. С ней он встречался несколько раз в жизни. От этих встреч осталось двойственное впечатление. С одной стороны, в матери Валентины присутствовала незаурядная женская красота, этакий магнит, очарование театральной актрисы. С другой, пугала несчастная семейная жизнь симпатичного ему человека Виктора, отца Валентины. Он видел, что Пашка влюблён, тянется к Валентине, и как та его «курочит». История повторялась…
Захарыч догадывался, что его помощник нравился Валентине лишь как диковинная игрушка. Нравился своей неопытностью и редкими человеческими качествами. Пашка был подросшим ребёнком, чистым и непосредственным, не искушённым в человеческих пороках. К тому же он формировался и превращался на глазах в статного молодого парня, привлекательность которого уже трудно было не заметить. Он был высок, галантен, терпелив, нетороплив в словах и поступках, уважителен к людям. Многие видели это и высказывали своё восхищение Захарычу, находя в этом и его заслуги. Откуда в простом воронежском парне из неблагополучной семьи такие человеческие качества — оставалось загадкой. Стрельцов тоже видел это, гордился и оберегал, как мог! Пашку Жарких он воспринимал как сына и ему было далеко не безразлично кто встречался на его жизненном пути. В угасшем стариковском сердце совсем недавно, неожиданно для него самого, заполыхал огонь родительской любви. Любви поздней, и оттого яркой и жаркой, как вспыхнувший фейерверк. И теперь, вдруг, появилась такая неожиданная опасность!..
Захарыч не знал, что делать. А когда он не знал, как поступить, старался не поступать никак. Следуя житейской мудрости, он всё пустил на самотёк, доверясь «Божьей воле, его милости и провидению». Тем не менее, внутри него всё негодовало, кричало и взывало о помощи…
…Пашка сделал свои дела на конюшне и отпросился у Захарыча. Сегодня на него как-то вдруг накатило, он затосковал. В цирке стало тесно от воспоминаний и терзающих образов. Пашка выскочил на улицу. Он бесцельно бродил по городу, подняв воротник и прячась под зонтом. Сверху беспрерывно капало что-то монотонно-холодное, бесцветное и заунывное. Дождь вперемешку с мокрым снегом азбукой морзе барабанил по зонту, будто хотел что-то сообщить по секрету. Машины осторожно крались по лужам, включив фары. От их капотов шёл пар. Окна старых домов прижались друг другу и перекосились в полосах позднего осеннего ненастья. К глянцевым крышам трамваев прилипли оставшиеся сопревшие листья и ехали в последний путь безбилетниками…
Пашка остановился на берегу пруда. Из кафе, где они ещё совсем недавно сидели с Валентиной, звучала музыка. Блюзы были минорными и грустными, как голые ветки ивы, опущенные в озябшую воду. У берега утки чистили намокшие перья, нет-нет, яростно крутили головами, пытаясь сбросить падающие капли и сонное оцепенение. Несколько птиц серыми кляксами замерли на бетонных плитах у воды, балансируя на одной ноге. Они дремали, засунув клювы под крылья. Было холодно…
Пашка долго плутал по промокшему до нитки городу и не заметил, как снова оказался перед служебным входом в цирк. Он изрядно продрог…
— Па-аш, чайку? — Захарыч участливо заглядывал своему помощнику в глаза.
— Да-вай…
Посидели, помолчали, прихлёбывая горячую жидкость. Внутри Пашки оттаивал застывший после улицы холод. Его чуть знобило. Захарыч задавал какие-то никчёмные вопросы, Пашка односложно отвечал. После чая он выскользнул за ворота конюшни.
Его глаза были устремлены под купол цирка, где раньше висела аппаратура «Ангелов». Теперь там не было ни мостов, ни верёвочных лестниц, ни штамбертов для трапеции и ловиторки. Гулкая пустота…
В его сознании, словно на экране, вспыхивали и тут же гасли кадры репетиций полётчиков, движения Валентины в воздухе, её трюки, изящные позы и комплименты. «Кино» было немым и чёрно-белым…
Многие заметили настроение Пашки. Даже Валерка Рыжов, как-то не удержался и по-дружески, как «коллега коллеге» по «несчастью», посочувствовал:
— Не грусти, встретитесь…