5

Шелковый занавес, на котором смешались лазурь, индиго и кобальт, постепенно поднимался над горизонтом, открывая взгляду египетский берег. За ночь он заметно приблизился, стали различимы отдельные детали.

Четкие линии и геометрические формы Александрии казались легкими и воздушными. Из синевы воды и неба выступали купола и стены цвета имбиря и слоновой кости, льняного полотна и шампанского, старинное кружево минаретов. Город казался невесомым, рожденным из морской пены.

Зато Порт-Саид предстал перед взглядами пассажиров деловым и трезвым. Грузовые краны, склады, конторы и здание таможни размещались на песчаной косе. Дальше шли рестораны, отели и немногочисленные жилые дома. С палуб сгружались ящики, бочки и мешки. Неповоротливые пароходы, импозантные многомачтовые парусники и небольшие яхты ждали продолжения своего рейса в фарватере канала, прорытого в песке пустыни, либо уже медленно плыли дальше. На причале между извозчиками и грузовыми повозками сидели туземцы, готовые оказать путешественникам любые услуги. Они проворно хватали чемоданы, несли их к экипажам. Нищие выставляли напоказ обезображенные конечности. Уличные торговцы расхваливали на немецком, английском, французском и итальянском страусиные перья, почтовые открытки, веера и спички; темнокожие чистильщики обуви в просторных одеждах размахивали щетками, перекрикивая друг друга. На всем лежала тонкая пленка угольной пыли и сажи.

За Порт-Саидом начинался другой пейзаж, скудный и безжизненный. На берегах, оголенных солнцем, непогодой и временем, лишь изредка дрожали на ветру косматые финиковые пальмы. Из песка вырастали дюны, похожие на лежащих верблюдов, кое-где виднелись лодки с белыми треугольниками парусов, а с воды с криками взмывали в небо стаи птиц. По левому борту поднимались зубчатые горные хребты и отвесные скалы всех оттенков сепии и ржавчины. Справа каменистая пустыня напоминала складки дубленой кожи или шкуры льва. Все это озарялось светом вечернего солнца. Ветер доносил до путешественников запах соли и тысячелетней пыли, вечной и неизменной, как земля, которую она покрывала.

Когда перед килем парохода открылось море, цвет волн изменился. Прежде бирюзовые и изумрудные, они почернели, и теперь в них таинственно светилась жадеитовая зелень. В воде плавали дельфины, пролетали по воздуху в мощном прыжке и исчезали так же неожиданно, как и появлялись. С морскими просторами пришла жара; из-за нее дети капризничали, а взрослые быстро уставали и легко раздражались. На борту все затихло, воцарилась сонная, неподвижная тишь, когда под палящим солнцем любое движение казалось чрезмерным и вызывало обильный пот. Так прошли четыре бесконечно длинных дня и ночи.

Лишь после Баб-эль-Мандебского пролива, где близко подходят друг к другу Африка и Аравийский полуостров с причудливыми скалами и острыми утесами, ветер посвежел, воздух стал холоднее, а пассажиры ожили и повеселели. При ослепительном свете солнца «Принцесса Амалия» встала на якорь на рейде Адена, примостившегося у подножья высоких гор. Маленькие мальчишки и подростки, чья кожа цветом напоминала крепкий чай, окружили пароход на своих утлых скорлупках и громко предлагали товар – рога антилоп, зубчатые морды рыбы-пилы, морские звезды и всевозможные раковины, требовали baksheesh или демонстрировали свое умение нырять. Еще громче звучали голоса взрослых торговцев – те предлагали пестрые хлопковые ткани, фрукты, неизменные страусиные перья или просили обменять деньги.

Не прошло и четырех часов, а кладовые парохода снова наполнились фруктами, овощами, рыбой и мясом, а угольный трюм – черным золотом, окрасившим скалы Адена, его стены и крыши черной глазурью. Было слишком мало времени, чтобы сойти на берег и осмотреть город, но достаточно, чтобы устать от сутолоки и громких криков.

В полдень «Принцесса Амалия» снялась с якоря и двинулась дальше на юг. Зеленовато-синий Индийский океан принял судно с распростертыми объятьями, бурно, словно пылкий, заждавшийся любовник, грубый в своей неуемной страсти.

Флортье ковыляла по коридору. Пол уходил из-под ног, и хотя она старательно балансировала, помогая себе руками, все равно ее движения напоминали деревянную куклу-марионетку в неумелых детских руках. Пароход резко накренился и швырнул Флортье о переборку; она ударилась плечом и бедром и вскрикнула от боли.

На палубе ей становилось лучше. Закутавшись в шерстяной плед, она лежала в шезлонге и глядела на бурное море. Пароход прыгал на огромных волнах, словно пугливый конь. Через рейлинг летели пена и соленые брызги. Иногда на палубу выплескивалась особенно большая волна и осыпала лицо девушки мелкой водяной пылью. Флортье удивленно смотрела на стаи летучих рыб, сотнями взмывавших над рейлингом. Вокруг нее безумствовал ветер, трепал края пледа, пытался его сорвать и выметал из головы все мысли. Ей было тепло и уютно среди разбушевавшихся стихий – редкое для нее ощущение и тем более драгоценное.

А сейчас она потерла ушибленные места, тихонько выругалась, шмыгнула носом от жалости к себе и побрела дальше, миновала одну дверь и крепко ухватилась за короб следующей.

Во время трапез она смеялась, глядя, как на столах в кают-компании все звякало и стучало, несмотря на укрепленную поверх скатерти сетку, в гнездах которой стояли столовые приборы. Бутылки плясали, курица пыталась вывалиться из фарфоровой супницы, овощи прыгали через край тарелки. Стюарды прилагали все силы, чтобы донести до столов подносы с тарелками. Конечно, еще веселее было бы наблюдать за этим катаклизмом вместе с Якобиной. Но со вчерашнего вечера ее место за столом пустовало, как и многие другие. Флортье нерешительно подняла руку и постучала в дверь костяшками пальцев.

– Якобина? – негромко позвала она. – Это я, Флортье! Решила тебя навестить. Как у тебя дела? – Напрягая слух, она ждала ответа, но его не последовало; тогда она постучала снова. – Якобина?

Якобина неподвижно лежала на койке и даже боялась дышать. Ей не хотелось, чтобы кто-то видел ее такой. Утром, во время обхода стюарда, ей стоило огромных усилий дотащиться до двери и простонать: «Нет, сегодня не нужно. Нет, благодарю, мне ничего не нужно. Нет». Никто не должен был видеть ее сейчас. Никто – даже Флортье. Как вчера Флортье ликовала у рейлинга при виде каждой огромной волны и выглядела при этом как свежая розочка. А Якобина чувствовала себя совершенно разбитой и знала, что по ее пепельному цвету лица и налившимся кровью глазам все видят, как ей скверно, как болит у нее голова.

«Уйди прочь, – хотелось крикнуть ей, – оставь меня в покое!» Но тут ее захлестнула новая волна дурноты, и она в изнеможении закрыла глаза.

Флортье озадаченно закусила нижнюю губу. Возможно, она зря пришла сюда. Скорее всего, Якобина просто устала от нее и поэтому не показывается в кают-компании и на палубе. При этой мысли девушка приуныла.

В конце концов, ей ведь хорошо и одной. Конечно, она любит компанию, но если уж не получается, то она может жить и одна. У нее всегда остается еще один выход – скрыться в своих мечтах, а там она никогда не испытывает одиночества. Тут, на пароходе, у нее не было нужды в этом, потому что рядом была Якобина. Ей нравилось общаться с Якобиной, и не только потому, что она привыкла к укладу жизни на корабле. Все казалось более ярким и живым, если она смотрела на это вместе с Якобиной, хотя поначалу очень остро ощущала, что Якобина относится к ней настороженно. В последнее время та, казалось, стала принимать ее всерьез и, возможно, даже с симпатией. Даже если Якобина часто вела себя не так, как рассчитывала Флортье. Ведь иногда Якобина неожиданно становилась открытой и доступной, а потом снова замыкалась и уходила в себя. Тогда у Флортье сжималось сердце при мысли о том, что она что-то не так сказала или сделала и этим отпугнула подругу.

Впрочем, возможно, что Якобине сейчас действительно плохо, как госпоже Тойниссен, госпоже Вербругге, ее маленькой дочке и двум рекрутам.