48

Мы втроем — Майкл, наш уполномоченный и я — сидели на скамье возле зала заседаний суда по делам о наследстве, завещании и опеке в непримечательном здании суда в Коннектикуте. В длинном, устланном ковром коридоре было тихо и пусто, стены были обшиты панелями. Как только большие настенные часы отмерили несколько минут после назначенного времени, к нам вышла женщина, предупредившая, что судья задерживается. Мой уполномоченный положил папку на колени, и мы в свете флуоресцентных ламп продолжали ждать начала встречи. С собой у нас были все документы, и я надеялась, что они оформлены надлежащим образом: свидетельство о рождении, карта социального обеспечения, водительские права и официальное прошение в суд.

Непроизвольным движением потянувшись к левому плечу, я потерла его. Было все еще немного больно. Двумя неделями ранее и за три тысячи километров отсюда я лежала на металлическом столе в Лос-Анджелесе, в залитой солнцем студии тату художника, известного под именем Доктор Ву. Я сжимала кулаки, готовясь к боли. Одна подруга предложила, что пойдет со мной. Другая велела мне попросить Ву воспользоваться лидокаином или обезболивающим кремом. Третья посоветовала подлечиться бокалом вина. Но в тот день я не хотела ни сопровождения, ни обезболивания. Боль, если мне суждено было ее почувствовать, была частью задуманного. Мне надо было почувствовать все. Я наносила на тело знак, навсегда увековечивавший время до и после моего открытия. Доктор Ву, чьи изысканные композиции я нашла в Instagram, пролистав тысячи портфолио разных художников, часто включал во многие свои тату компасы. Эти компасы состояли из линий и кружочков настолько тонких и легких, что походили на размотанные нити, и стрелок, настолько изящных, что казалось, они вот-вот завертятся.

Это была моя первая татуировка. Евреям нельзя делать татуировки, я знала это прекрасно, нарушение запрета было частью задуманного. Это был акт подрывной, повстанческий. Я наполовину еврейка, наполовину кто-то еще. Почему не примириться с этим, не заявить об этом, не быть этим? Я гибрид, рожденный благодаря двум линиям предков, чьи пути никогда бы не пересеклись и кто никогда бы не оказался родом из одной деревни. Я решила, что местом акта принятия станет плечо, а не скрытое от взгляда потайное место, которое доступно глазу только тех, у кого со мной интимные отношения. Плечо было на виду, если я того желала.

На следующий день у меня была назначена встреча с раввином Дэвидом Уолпом, старшим раввином синагоги Синай[79] в Лос-Анджелесе. Я давно восхищалась Уолпом за яркость и остроту мышления. Я уже знала, что надену кардиган, чтобы сохранить свой грех в тайне. Я боялась, он меня осудит, хотя волноваться мне не стоило. Очень быстро я поняла, что у Дэвида Уолпа не было времени на отжившие приличия. «Все мы чувствуем себя иными, — сказал он мне. — Любой мыслящий человек знает, что мы и есть иные. Только вы побывали буквально на переднем крае инаковости. И извлекли из этого кое-что поучительное». Мы сидели в его тихом святилище, и он читал слова Элизабет Баррет Браунинг:

В то мгновение, скрывая свежее тату летним кардиганом, я поняла, о чем говорит ребе. Мое вновь приобретенное знание было и перчаткой, и даром. Выбор состоял не в том, видеть в нем одно или другое. А в том, чтобы принять его как то и другое вместе.

В студии Доктора Ву, не имеющей ничего общего со священными залами синагоги Синай, я объяснила художнику, почему хочу сделать татуировку. «Прошлой весной я узнала, что мой папа не был мне биологическим отцом», — коротко изложила я суть дела.

Интересно, сколько разных историй приходилось ему слышать каждый день — причин, почему люди желали превратить свои тела в полотна, чаши, декларации идентичности. Молодые, зачатые с помощью доноров люди, о которых мне рассказывала Уэнди Креймер, отчаянно и безрезультатно искали биологических отцов, пока не утешались серией цифр — меткой донора, — нанесенной на руки, словно хотели сказать: это все, что я знаю о том, кто я.

— Я бы хотела, чтобы это была птица, — попросила я Ву.

— Какая именно? — спросил он.

В его ленте в Instagram было много птиц: орлы, вороны, ястребы.

— Злую птицу я бы не хотела, — уточнила я.

Ву принялся набрасывать на листе бумаге рисунок.

— Не жестокую птицу, — продолжала я. — И не колибри.

Майкл обратил мое внимание на то, что колибри парят. Мне была нужна птица, которая взмывает вверх.

— Как насчет ласточки? — предложил он.

— Возможно. Симпатичная птица. — Глаза защипало. — Свободная птица.

Когда Доктор Ву накалывал птицу у меня на плече, я почти ничего не чувствовала. Будто парила, зависнув где-то в воздухе. Кулаки разжались. Преподаватель медитации Джек Корнфилд часто начинает сеанс словами: «Устройтесь под деревом прозрения, на полпути между раем и землей». Мне казалось, что я устраиваюсь, занимаю свое место как человек, переживший великий опыт и теперь обобщавший его, нанося метку на собственное тело.

Uk’shartam l’ot al yadecha v’hayu l’totafot bein einecha. Я слышала слова главной молитвы V’ahavta, будто их произносили рядом со мной. Прими близко к сердцу эти наставления, которыми я напутствую тебя сегодня. Внушай их своим детям… Пусть они обязывают, как знак на твоей руке и как символ у тебя на лбу. Я была воспитана на всесильной идее, что мы должны показать миру, кто и что мы такое. Мы должны иметь мезузу у входной двери, мужчины должны ходить в ермолках на голове. Я прикрыла глаза, и Доктор Ву продолжал рисовать мне мой собственный знак с крошечными компасами и двумя едва различимыми кругами — намек на направление — вокруг ласточкиного клюва.

У перелетных птиц есть внутренние компасы, они используют магнитное поле Земли — а также свет, звезды и другие подсказки, — чтобы при полете не терять направления. Я же не отличала севера от юга и запада от востока. Не имела представления о собственных координатах. За замечаниями, на которые мне приходилось отвечать, гулко бились самые что ни на есть фундаментальные вопросы: «Кто ты? Что ты?» Они стояли и за загадочным замечанием миссис Кушнер, за ледяным неприятием той, кем я себя считала, Марком Стрэндом. Они были в подтексте каждого комментария о моей этнической принадлежности. Я хотела, чтобы до конца жизни у меня было наглядное напоминание о моем внутреннем компасе. Теперь я знала, кто я и что я. Теперь у меня была дорожная карта собственной жизни.