Когда Борису минуло осьмнадцать лет, отец и мать пригласили первых профессоров столицы заниматься с ним дельно и последовательно. В один год такого занятия он успел более, чем сверстники его, переходящие из лекции на гулянье и с бального шума на студенческую скамью. Борис выдержал кандидатский экзамен.
Его послали путешествовать. Разумеется, Вейссе поехал с ним, и дружеские отношения двух товарищей-сопутников заменили между ними прежние отношения ученика к наставнику и наоборот. Почтение Бориса к Вейссе нисколько не стесняло свободы его прежнего питомца; немец продолжал, как нянька, охранять его здоровье и покой. Проездивши два года по Европе, Борису захотелось узнать и Россию, нашу молодую мать, которая так проста и однообразна, но зато так сильна и свежа в своем единстве. Потом, повинуясь желанию родителей, он вступил в службу, но в дипломатическую, и отправленный курьером к одному из поверенных наших при германских княжествах, остался там на несколько лет.
Вот простая повесть Бориса, до минуты встречи его с Мариной. Чтоб ее дополнить, следовало бы сказать: любил ли он, сколько раз, когда и где, кого и как, и долго ли или нет, — все то, что составляет биографию сердца молодого человека, дожившего до двадцати пяти лет. Но этого-то именно мы не можем обстоятельно рассказать, по той причине, что Борис, многого требуя и многого ожидая от любви, не находил ее до этой поры. И если он и шалил случайно при беглых встречах, легко попадающихся каждому молодому, пригожему и богатому человеку, особенно путешественнику, если он гонялся за удалой гризеткой Латинского квартала в Париже и отчаянно вальсировал с нею на загородных балах в саду Большой Хижины и Мабиля, или шармировал (сентиментальничал) с белокурою и голубоокою немочкою у берегов Рейна, романсовал с путешествующими варшавянками и позволял себе иногда far l"amore[7] с пламенными трастверинками в Риме, или смуглыми пляшущими тарантеллу и салтареллу неаполитанками в Сорренто, то это были только мгновенные вспышки молодой крови, скоро забываемые развлечения праздной фантазии, которые занимали Бориса только несколько дней и не оставляли никакого следа в его воображении. Ни душа, ни сердце, ни даже чувство его при том не были затронуты. Не того нужно было чистым и высоким мечтам русского пришельца; он уезжал, и мимолетные видения легко сменялись и заменялись перед ним, а сердце его оставалось пусто и сиро, и он чувствовал, что счастие и любовь еще впереди!
Две недели не прошли с памятного обоим раута, как Борис и Марина оба знали, оба чувствовали, что они предназначены друг другу. Непреодолимое сочувствие влекло их одного к другому. Все вкусы, все мнения были у них соответственны. Даже все желания, все тайные движения их сердец согласовались без их ведома, и прежде всяких объяснений они понимали один другого. Нельзя было бы найти мужчину и женщину более под пару, более достойных один другого. Ни одна из красавиц, прежде встречаемых Ухманским наяву или на полотне в созданиях великих художников, не могла спорить с стройною, пламенною, чудноокою Мариною, которая как пальма возвышалась блестящим и пышным цветом юга между северных разнообразных красот. Ни один из мужчин, видаемых Мариною, не мог ей так понравиться, как задумчивый, немного бледный Борис, чье привлекательное и аристократическое лицо напоминало ей портреты Байрона в его первую, еще целомудренную молодость. Так было и в умственном отношении. Одна Марина могла понимать вполне глубокую душу и смелый ум Бориса; она одна могла говорить с ним и о современности, его занимавшей, и об искусствах, ему дорогих, ей одной были доступны все стороны мысли его, все обнимающей и все вопрошающей. Словом, они так шли один к другому, так казались каждый на своем месте, когда находились вместе, что свет сам, казалось, понимал их необходимое сближение и одобрял его, стараясь свести их в разговорах или танцах, где каждый из двух должен был выставлять другого во всем его блеске.
Все поклонники Марины Ненской удалились от нее, уступая приближению нового состязателя, всем им опасного.
Все дамы, сколько-нибудь претендующие на исключительное внимание Бориса, перестали его атаковать, чувствуя неравность боя с такою соперницей, какова была Марина.
Да не дивятся читатели такому снисхождению, которое покажется им вне общего порядка вещей и узаконенных привычек света! — Пусть, напротив, подумают они и вспомнят, что в обществе сначала всегда так поступают. Когда обоюдное влечение обнаружится где-нибудь между лицами различного пола, свидетели всегда как будто обрадованы таким событием, дающим пищу разговорам и зрелище праздному любопытству. Сперва как будто все покровительствуют двух занятым, но зато потом, когда свету покажется, что эти двое довольно искренно и глубоко любят друг друга, чтоб пренебрегать всеми прочими, тогда поднимается отовсюду грозная буря преследований, насмешек, клеветаний и нападений: тогда общество начинает торжественно вопиять о возмущенном приличии, об оскорблении нравственности; тогда все, что гадко, старо, глупо, отвратительно, восстанет против того, что молодо, счастливо, любимо и прекрасно, и порицание раздастся единогласно из тысячи уст, осуждающих тех, кому внутренне они завидуют! Да, почти всегда и почти везде свет и общество, а иногда и самые близкие родственники, участвуют в искушении молодой женщины, и право, если мы сказали почти, то это слово здесь совершенно лишнее и поставлено только во избежание могущих возникнуть споров между нами и читателем!
Но когда все и всё казались в заговоре против девственной души Марины и целомудренной ее строгости, она сама, молодая и беззащитная, вступилась за себя и умела себя отстоять.
Право, такие подвиги и такие намерения не редки между женщинами, хотя никто никогда их не ставит им в заслугу. Когда женщина падает, то обвинители против нее находятся легко; но кто знает, сколько усилий истощено ею прежде падения, чтоб удержаться на узкой стезе добродетели и долга, как отчаянно она цеплялась за все подпоры на краю пропасти, по которой скользили слабые ноги ее, кто знает, как долго, мучительно, упорно она боролась, как просила помощи у Бога и людей, и как дорого достается ей это счастье, за которое ее карают и казнят!..
Случается иногда и так, что тот самый, который должен был бы дать ей руку помощи, поддержать и защитить ее женскую слабость, он же и сталкивает ее в бездну. Сколько мужей как бы нарочно ускоряют критический переворот в жизни своих жен, кто ревностию и подозрениями, кто собственною своею неверностию, иные — и это всех виновнее, потому что не сердце, а порок причина их вины, — грубым, жестоким обращением, припадками бешенства и злобы, или какими-нибудь слабостями и наклонностями, возмущающими в женщине все, что природа дала ей нежных и возвышенных чувств!..
Марина, как только заметила, что Ухманский ей слишком нравится и может быть опасен тому невозмутимому спокойствию, которому она добровольно обрекла себя в первые безрадостные дни своего замужества, — Марина вознамерилась удалить этого демона-соблазнителя своей души. С твердостью женщины, искренней со всеми, а еще более с самой собою, она стала отстранять от себя Бориса. Благодаря ее гостеприимным привычкам, дом ее был открыт почти каждое утро всем ее коротким знакомым, а вечерние приемы приманивали к ней все, что было помоложе и одушевленнее между дамами и мужчинами высшего круга. Как другие, как все прочие, Борис имел доступ к ней, но в эти часы веселого сборища и общих бесед он не мог приблизиться к ней, не мог заниматься ею исключительно, и потому она продолжала принимать его по-прежнему. Зато, едва гости разъезжались и Борис пытался оставаться долее других, она умела его выпроваживать под каким-нибудь предлогом. Если он приезжал, когда никого не было, швейцар Ненской отказывал, говоря, что барыни нет дома. В обществе Марина так окружала себя остроумными старичками и иностранными дипломатами, что к ней и с поклоном мудрено было пробраться. Никто так не привязчив и не любит монополизировать исключительное внимание, слух, взор, ум и беседу первенствующих женщин, как старики, которыми никто не интересуется, и иностранцы, которым многие и многое чуждо в нашем обществе. На балах Марина перестала танцевать все мазурки с Борисом, который заранее пригласил ее на всю зиму, под придуманным предлогом, что он под рост ей и им так ловко вместе облетать пространные залы. Когда Борис, удивленный ее переменою в обхождении с ним, стал упрекать ее в капризах и неровности духа, она просто и прямо объявила ему, что ей не нравятся общие замечания на их частные и длинные разговоры вдвоем, и что она хочет избежать всего подобного. Сначала он стал убеждать ее презреть глупые и пошлые толки, беспрестанно возникавшие и так же легко и скоро умолкавшие в праздном и насмешливом обществе, но когда он увидел, что она настаивает на принятом намерении, то он из удивленного перешел в оскорбленного и осыпал ее жалобами и укоризнами. Он представлял ей, что она едва ли вправе жертвовать им и его спокойствием пустой болтовне посторонних и равнодушных. Дело завязывалось; оба были в переходном состоянии от первоначального сочувствия и благорасположения к страсти полной и сильной. Самое волнение обоих просветило и вразумило неопытную женщину. Она стала избегать Ухманского. Он досадовал, сердился, иногда грустил: она оставалась непреклонною.
Чем взволнованнее и беспокойнее становилась Марина, тем заметнее избегала она Ухманского, тем суше и холоднее с ним обращалась. Разумеется, она перехитрила и пересолила свой отпор и свое старание казаться равнодушною, потому что разыгрывала роль трудную и самой себе ненавистную. Если бы она в самом деле не была расположена внимать исканиям Бориса или просто была бы к нему совершенно равнодушна, то самое обыкновенное приличие заставило бы ее казаться с ним не только учтивою, но даже ласковою, и она бы не стала его так тщательно избегать. Не отталкивая и не приманивая его, она умела бы не выходить с ним из границ светского обращения и отношений. Но где страстной и пылкой молодой женщине, неопытной в делах сердца и тайнах любви, где ей сохранить присутствие духа и наружное равнодушие в обращении с тем, кого она втайне предпочитает? Где ей рассчитывать верно и тонко политику своих мнимых пренебрежений, когда весь ум ее занят внутреннею, ежеминутною борьбою против сердца, против увлечения, против молодости, в ней громко вопиющей, против страстного любопытства, подстрекающего ее сблизиться с существом, пробудившим в ней все, что до него в ней долго, но зато так чутко и так трепетно дремало?.. Марина, желая показать себя равнодушною, была чуть ли не враждебна с Ухманским, и надобно было иметь всю неопытность его, чтоб не проникнуть ее неловкой хитрости и ее неискусного притворства.
Но Борис был новичок, если не в любви (той, которая обыкновенно разумеется под этим именем и которую приличнее назвать любовным похождением), то, по крайней мере, в предначинаниях, ведущих к прочтению этой чудной книги любви истинной и высокой, которая открывается столь не многим избранным в жизни. Для него женское сердце было глубокою тайною; еще менее понимал он борьбу женской гордости с страстью, почитаемою запрещенною. Если он и верил добродетели, долгу, святости супружеских клятв, то все-таки он не предполагал, чтоб их власть, располагающая поступками, могла заставить молчать чувства. Он не сомневался в искренности Марины — и тем сильнее подозревал ее в сухости и холодности.
И вот завязалась между этими двумя неопытностями борьба на смерть и жизнь, в которой следовало пасть отрицательной силе одной из них, или всей силе убеждения и страсти другой. Впечатления обоих противников изменились; вместо симпатии они выказывали один другому неудовольствие и придирчивость, похожие на ненависть, которыми они часто обманывали не только посторонних зрителей, но и самих себя. Не раз после встречи, прошедшей без знака участия или даже внимания с обеих сторон, после свидания, долго и страстно ожидаемого, горячо желанного, а проведенного в ссорах и в взаимных нападках, они расставались недругами, и каждый из них, оставшись наедине и стараясь успокоить свое волнение, спрашивал себя, действительно ли он любит, и что это за любовь, которая так похожа на вражду?..
Марина, как женщина, скорее догадалась и поняла свои собственные чувства. Но твердость ее не поколебалась в намерении защищать и отстаивать свое сердце до последней крайности. Амазонки мужественно отрубали себе грудь, добровольно проливали свою кровь, чтобы сделать себя способнее носить и употреблять бранное оружие воинов: Марина, бесстрашнее и геройственнее их, рвала свое сердце и проливала горьчайшие слезы, чтоб быть и оставаться непобедимою.
Как больно было ей за то! С каким растерзанным сердцем, с какою безотрадною, язвительною тоскою возвращалась она в свою богатую и безмолвную спальню, после бала, проведенного в ссоре, или вечера, употребленного на безвыходные споры! Как горько плакала и как мало молилась она, приготовляясь склонить бледную и уставшую голову на бессонную подушку под штофными и кружевными занавесками! Какие томительные ночи проводила она, облокотясь на раззолоченный стол и до зари перебирая в расстроенном уме все, что было говорено и не договорено между ею и им! Как сердито сдвигались ее брови, когда она припоминала свою какую-нибудь неловкость, невольное замешательство, или никем не замеченный трепет, которые могли бы открыть глаза ему и расстроить все ее хитросплетенные холодности! Но в те дни, когда эти хитрости ей вполне удавались, когда ничто не изменяло ей и она твердо выполняла свою роль и оставляла его недовольным и отверженным, в те дни ей было еще больнее. Вступив за порог своего покоя, она вместе с пышным платьем и удушливою снуровкою снимала с себя угнетающую маску вечного притворства; она становилась опять самой собою, то есть слабой, любящей женщиной, и обильные слезы сменяли заученные улыбки, которыми она пред светом и пред ним прикрывала свои внутренние страдания.
Борис не понимал ее!.. Он был обманут ее стратегией, он верил не только, что она равнодушна, но что она чувствует к нему решительную антипатию.
Зная хорошо Ненского, он не мог предполагать, чтоб Марина любила такого мужа; ему пришло в голову, что она уже любит кого-нибудь другого — и он стал наблюдать.
Марина воспользовалась этим новым случаем, чтоб попеременно оказывать явное предпочтение то тому, то другому из ее прежних, теперь удаленных ею угодников. Борис попеременно подозревал в счастье то того, то другого, досадовал, бесился и, наконец, бросив совсем ухаживать за недосягаемою красавицею, стал расточать свое внимание другим, более доступным.
Марина видела и ревновала! Ревновала страстно, отчаянно, мучительно, но не сдалась и не изменила своей тайне. Только она худела и бледнела со дня на день — и тонкие черты ее лица стали угловатее выказываться, меж тем как и без того огромные, продолговатые глаза ее стали казаться еще огромнее сквозь покров обыкновенной им теперь мрачности и тоски. Изнурительная лихорадка, неизбежное следствие внутренней борьбы, продолжительной бессонницы и беспрерывного волнения, овладела ею и принесла с собою кашель, этот зловещий признак для двадцатитрехлетних женщин нашего неумолимого климата.