Листок, сопровождаемый недоуменным взглядом ефрейтора, прошелся, дымя папиросой, вдоль двуколки.

"Так… Кто еще знал об информации армянина? Меня и генерала, пожалуй, в расчет не берем… Остается… Пожалуй, что Лавренюк… Этот и в канцелярии сиживал, и допрос учинял, и "Анну" наверняка имеет… Хотя и воду из графина чуть не вылакал… Что ж, "Взвейтесь, соколы, орлами!" — с этого и начнем!"

— Все на месте? — бросил он ефрейтору, взбираясь на повозку.

— На месте, Вашсокбродь! Значит, в "контору"?

— Армянина привезли?

— Доставили, как огурчика из огорода! Сидит, перепужанный, пред дверьми вашими!

— Добро! Гони!

У "конторы" бричку встретил куривший на крыльце сотник Оржанский. В изящной черкеске, высокий, плечистый, с красивым мужественным лицом и щегольски подстриженными усами. Уж не за это ли он, ротмистр Листок, остановился именно на его кандидатуре — двадцативосьмилетнем сотнике, лихом и отважном до безрассудства, награжденном за отличие в персидском походе медалью "За храбрость"? Нет… Пожалуй, за то, что шумный и нагловатый, он вместе с тем хорошо знал армейскую среду, быстро сходился с людьми и легко заводил знакомства. И именно этим он вполне подходил ротмистру в незнакомой для жандарма обстановке приграничного гарнизона. Правда, его настораживало то обстоятельство, что сотник слишком скоро согласился пойти в "жандармскую" контрразведку — их брата армейское сословие не жаловало, особенно казачье; да и начальство что-то слишком легко откомандировало лихого казака. Но вскоре догадался — широкая натура сотника патологически противилась подчинению, чем, вероятно, доставляла немало хлопот отцам-командирам. Она бы тяготила и ротмистра, но природная страсть сотника к острым ощущениям вдруг сделала его незаменимым в их общей работе.

Полной противоположностью его были двое других сотрудников "конторы" — двадцатилетний прапорщик Росляков Алексей Алексеевич и сорока четырех лет Смирнов Иван Леонтьевич.

Первый — худощавый, с вечно спадающими на прыщавый нос очками, — ведал в "конторе" делопроизводством. Молчаливый и неприметный — он владел несколькими языками и, несмотря на свой юный возраст, был не по летам собранный и предельно тщательный во всем, что касалось поручений и бумаг. Но, как ни странно, этот аккуратист, кажется, души не чаял в бесшабашном сотнике Оржанском. Почему — было непонятно.

Что же до второго — его истинную фамилию и имя знал только Листок. В "конторе" Смирнов состоял единственным наружным агентом, появлялся крайне редко, связь, как правило, держал через Оржанского и известен был остальным сотрудникам как "Петрович". Отчего "Петрович", сказать трудно, но именно под этой кличкой он и был откомандирован из Охранного отделения, где за десяток лет службы имел за плечами несколько громких дел, связанных с разоблачением глубоко законспирированных шпионских ячеек.

Когда повозка подкатила к крыльцу, Оржанский выплюнул папиросу и, ухмыльнувшись, весело заметил:

— Что-то больно хмурый Алексей Николаевич! На тебе лица нет. Никак, начальство настрой спортило?

Листку было и впрямь не до веселья. Не здороваясь, он прошел мимо и, уже в дверях, бросил через плечо:

— Зови Алешку, и ко мне! Армянина пока запри.

— А чего его звать-то, Алешку? Здесь он! — хохотнул сотник, затворяя дверной засов.

— Делай, что говорят! — отрезал Листок и прошел в коридор.

Армянин сидел, поджав ноги под табурет. Вид его был жалок — в потертом пальто, что-то вроде крестьянского армяка, с черной густой щетиной на испуганном лице, сгорбившийся, с прижатыми к коленям ладонями…

При виде офицеров он вздрогнул и, поднявшись, недоуменно уставился на Листка. У ротмистра заныло сердце — сомнений не оставалось — похожи со старшим братом как две капли воды!

Листок молча прошел мимо и, прогремев ключами, исчез за дверью кабинета.