Его взгляд сфокусировался на чем-то за моей спиной. Но я не могла обернуться, чтобы посмотреть, что он там увидел, просто была не в силах. Казалось, пока я держу его взглядом, он ничего со мной не сделает.

Мансуров наконец перевел глаза на меня. Он тоже выглядел так, словно увидел меня впервые, вот только в его взгляде читалось не удивление, а прагматичная озабоченность, как если бы покупателю в рыбной лавке вместо знакомой форели предложили бог знает что со щупальцами и он прикидывает, сумеет ли приготовить к ужину это непонятное и на вид малосъедобное.

– До свиданья, Анна Сергеевна. Дай вам бог здоровья, если в магазине нужно что купить, только скажите, мы же соседи, нам друг с другом надо дружить, мы иначе не приучены…

В тот момент я расценила его слова как издевку, но позже поняла: они вообще не несли семантической нагрузки, Антон просто заполнял ими вакуум. Он мог бы цитировать Лермонтова или читать программу телепередач, но ближе всего лежали общеупотребительные формулы вежливости.

«Он знает, что я знаю». Наш разговор испугал меня, но и принес облегчение: вряд ли Мансуров тронет Наташу, пока существую я: человек, не сводящий с него пристального взгляда.

Телефонный звонок застал меня врасплох.

– Приеду сегодня вечером, – сообщила Лида. – Ты здорова, надеюсь?

У меня есть две близких подруги, Лида Ежова – одна из них. В моем возрасте слово «подруга» означает женщину, которая помнит меня пятилетней. У нас с Лидой не слишком много общего, но я привязана к ней; так привязываются к вещи, которой уже не пользуются, но которая хранит в себе слишком много воспоминаний, чтобы расстаться. Лида никогда не спрашивает о моих планах и с детским простодушием полагает, что я воспринимаю ее как избавление от скуки.

Как и я, она одинока. В ее квартире всегда включен телевизор: даже ночью поет ей страшные колыбельные о мировом кризисе, терроризме и повышении пенсионного возраста. Лида и у меня пыталась насаждать свои порядки. Обычно я отступаю перед ее натиском, но тогда встала насмерть.

Лет десять назад она начала выпивать, и пришлось ввести второе правило: в моем доме действует сухой закон. Это понравилось ей еще меньше.

Иногда мы пытаемся рассказывать друг другу новости по телефону. «Что у тебя?» – спрашивает она. И невозможно объяснить, что вечером сидишь на крыльце и, щурясь, смотришь, как меняется цвет листьев, когда солнце движется по небосклону; что бродячий кот вчера замурлыкал первый раз и позволил себя погладить; что вечером над флоксами поднимается сладкое облако и путешествует по саду. «Да все по-прежнему, – отвечаю я. – Калоши вон прохудились, надо новые купить».

После обеда пошел дождь. Я убрала с крыльца обувь и стала ждать.

Такси не приехало ни в семь, ни в восемь. Уже стемнело, когда я заметила за окном покачивающуюся фигуру возле калитки.

– Лида!

С ее легкого пальто ручьями стекала вода. Я привела бедняжку в дом; от нее сильно пахло спиртным.

Из сбивчивого рассказа стало ясно, что Лида, памятуя о запрете, прихватила из дома бутылочку портвейна и выхлестала ее в такси, пока они ехали из Москвы. Она назвала водителю ошибочный адрес и тот, проплутав, в конце концов обозлился и высадил пьяную старуху на окраине поселка. Лида плохо помнила, где я живу, а под дождем и вовсе не узнавала знакомые места; телефон у нее разрядился, а попросить временного приюта в первом попавшемся доме ей не пришло в голову.

– Лида, ты хуже ребенка, ей-богу!

Я принесла свою пижаму, помогла ей переодеться. Ее трясло как в лихорадке, и меня охватило раздражение: она воровала у меня три августовских дня, лесных и яблочных, заполненных книгами и любимой работой. Вместо этого я буду возиться с простуженной насмерть старухой.

Мне вспомнилась одна знакомая, которая в пятьдесят лет неожиданно для всех заявила, что с этого дня будет делать лишь то, что считает нужным. Она работала бухгалтером, отличалась полным отсутствием чувства юмора и производила впечатление человека основательного и скучного. Вряд ли кто-то принял ее слова всерьез. Но первое, с чего она начала, – запретила многочисленным провинциальным родственникам останавливаться в ее столичной квартире. «Хочу быть одна». И с легкостью выставила заявившегося без звонка племянника – парень понадеялся, что у нее не хватит на это духу.

Родственники смертельно обиделись, но ее это, кажется, ничуть не взволновало.