Я скрипел зубами от злости и крошил пальцами лавку. И хоть жрец будто и не замечал заигрываний малахи, мне легче не становилось. Он почти не отрывал взгляда от мелких узоров, которые выводил гусиным пером по странному выбеленному полотну. Спросит чего у Эйлид и тут же нарисует два-три крючка, спросит — и еще несколько линий. Сказал, что эти крючки — не рисунок, а слова, и если он что-то забудет, то посмотрит на узор и сразу вспомнит.

Не знаю… Я вот ничего не вспоминал. Может, это вроде маминой приметы? Мама, когда ей нужно было сделать что-то важное, например, к приезду отцовского гостя приготовить особое блюдо, всегда обматывала запястье белой нитью как напоминание. Помню, один раз она всё утро ходила туда-сюда по дому, мяла в руке нить и приговаривала: «Что же я забыла? Что же забыла?» Лишь когда отец спросил, где его подшлемная шапка, она вспомнила, что собиралась ее подшить.

Словом, Эйлид меня и манила, и злила. Иногда я думал, что Полузубый нарочно приволок девку, ведь с ее появлением я и думать забыл о том, как сбежать обратно к Альрику, всё надеялся, посмотрит она на меня.

Из-за этой девки днем я почти не задумывался о снах. Только по вечерам, укладываясь на широкую лавку и закутываясь в толстое шерстяное одеяло, я вспоминал, что меня ждет.

Начиналось обычно мирно. Я мог быть в доме отца или в лесном шалаше вместе с Дагом, мог плыть на Волчаре в окружении ульверов. Игра в кнаттлейк, пир у конунга, бег по туманному острову… А потом происходило что-то страшное, от чего я просыпался в холодном поту. Отец становился измененным, его тело вспучивалось, темнело, лицо плыло, уродовалось, голос переходил в невнятный рык, глаза желтели. И он набрасывался на маму, Ингрид или маленького брата, чьего лица я ни разу не увидел во снах, и я не успевал их спасти. Вместо Дага я обнаруживал в шалаше драугра, тянущего ко мне бесконечно длинные лапы. Волчару разбивала хуорка, а потом тела хирдманов всплывали, разрубленные пополам, как Рыбак, и я по горло в воде ждал удара. Всё хорошее превращалось в темное и злое.

Успокоившись, я засыпал вновь. И приходил новый сон, всегда один и тот же. Моя землянка, скрип двери, шаги, тихое дыхание. И каждый раз я понимал, что прежде были сны, а вот сейчас — нет, сейчас я не сплю. Незнакомый голос требовал, чтобы я его нашел. Холодные руки на моем горле. Невероятная сила. И я не чувствовал в себе ни единой руны.

Иногда я просыпался от кошмара и слышал скрип двери, а потом просыпался еще раз. Дошло до того, что утром я не всегда понимал, сплю я или уже нет.

И никого, с кем я мог бы обсудить свои сны. Не Полузубому же их пересказывать!

Я долго терпел. Выпросил у бриттов курицу и принес ее в жертву Орсе, чтобы та избавила меня от дурных снов, но богиня не прислушалась к мольбе почитателя Фомрира. Фомриру же жертвовать курицу — рисковать жизнью. Создатель фьордов за подобное неуважение может навсегда отвернуться от воина.

У бриттов слушателя богов не нашлось. Живодер сказал, что я под защитой обеих богинь, и больше, чем рисунок на спине, мне ничто помочь не сможет.

Так что я посомневался, но все же поплелся к жрецу Солнца, хоть и терпеть его не мог из-за Эйлид.

Малаха все еще была там. Прислонилась к плечу жреца и водила пером, больше глядя не на узоры, а на лицо солнцелюба. Услыхав стук двери, вскинула взгляд и тут же равнодушно отвернулась. Она вообще меня не уважала?

— Кай? — жрец отодвинул Эйлид.

— Поговорить хочу, — угрюмо сказал я.

Малаха что-то сказала, но я не понял ни слова. Жрец уткнулся в узоры, видать, вспоминал слова, потом ответил девушке на малахском. И вот его я понял, он сказал ей уходить.

Эйлид поднялась, сломала перо и вышла, врезавшись в меня плечом. Впрочем, ей досталось сильнее — я даже не покачнулся. Четырехрунная…

— Ты перестал приходить. Больше не хочешь учить язык малахов?

— Больно нужно.

— Помочь с бриттским?

— Нет. Хоть я и не верю в твоего бога, но ты все же жрец. Что сказал бы твой бог, если бы тебе снились такие сны?