– Хотите, я покажу вам Луну? Нет, не на карте, а настоящую. Вы все увидите. И Море Спокойствия и другие моря.

– Там так много воды? – пошутил Шешель.

– Совсем нет, – удивленно сказал Шагрей, – морями их прозвали оттого, что…

– Я знаю отчего, – остановил его Шешель, – а как вы мне Луну сейчас покажете?

– Телескоп, – улыбнулся Шагрей, скатывая карту, – у меня есть телескоп. Очень хороший. Сегодня чистое небо. Пойдемте.

– Один мой знакомый до войны тоже занимался астрономией, – зачем‑то сказал Шешель и замолчал.

– Он погиб? – спросил Шагрей, чтобы пауза не затягивалась. – Не стоит кое о чем слишком часто вспоминать.

– Вряд ли, – сказал Шешель, – хоть он и бродил по краю пропасти. Но где он сейчас, не знаю.

– Так он не был пилотом?

– Нет.

– Вот как, – это были слова вежливости. За ними его не было. – Что ж, идемте?

– А? Конечно, конечно.

Он никогда и не думал, что может вот так, приникнув к окуляру телескопа, смотреть в небо, любоваться, потому что прежде, когда поднимал вверх голову звезды для него были лишь маленькими огоньками, и он не знал, какие они на самом деле. А Луна? Это сказка, от которой сердце замирает. Гонишь от себя подальше мысль, что, когда оторвешься от телескопа и посмотришь на нее без оптики, она окажется маленькой, а чувство, будто ты находишься совсем рядом с не то, чтобы руками потрогать, но все же очень близко, – исчезнет. Так ведь можно и с ума сойти, смотреть на нее не отрываясь, пока свет не выжжет сетчатку глаз, отвлекаясь лишь только, чтобы немного перекусить, проклиная все на свете, когда тучи затянут небо.

И еще одна мысль. Одна из самых грустных. Ты никогда не будешь там. Сможешь только смотреть на нее, но никогда не прикоснешься к ней руками, не потрогаешь ее, не пройдешь по ней, а к тому времени, когда до нее действительно доберется первый из людей, станешь бесконечно старым или вовсе не дождешься этого и даже не увидишь, как по ней ступает кто‑то другой, а не ты.

– Проходите, пожалуйста, Александр Иванович. Простите, что не узнал сразу. Сегодня зрители идут на всякие хитрости.

– Александр Иванович, где вы ходите?

Гример устал. Он следил за тем, как одевают массовку. В глазах у него все перемешалось от красок и лиц, мутилось, как от легкого опьянения или скорее от солнечного удара, но он и на улицу‑то почти не выходил, значит – от духоты. Дышать было нечем. Впору надевать противогаз с кислородными баллонами или, что гораздо лучше, костюм космонавта, но прикрепленный к спине ранец – пуст. Он чувствовал себя, как хирург, который вынужден оперировать в полевых условиях, где нет ничего, кроме его походного чемоданчика.

– Извините, – сказал Шешель, – мне было интересно взглянуть на стадион.

Той ночью Шагрей сказал ему, что когда‑нибудь он отправит человека в космос, а потом забросит его и на Луну. Шешель хотел предложить свою кандидатуру в обоих случаях, но так этого и не сделал.

С каждым разом у него все быстрее получалось влезть в космический костюм. Тот уже не казался ему таким неудобным, как в первый раз. К концу фильма он станет ему настолько привычен, что придется носить его и на улице, а от обычной одежды он отвыкнет.