– Неожиданно.
– Вовсе нет. Бывшая Индейская территория стала полноправным штатом Конфедерации, а индейцы и метисы получили права, равные белому населению. Это сильный ход. Он придаёт им уверенность, что не составит труда заместить негров на плантациях наёмными работниками из числа индейцев и метисов, которые будут прибывать в Конфедерацию.
– Но почему вы так довольны, Генри?
– Из США будут уезжать те, кто может взбунтоваться. Останутся лишь готовые принимать решения своего президента. Как о гражданских правах негров, так и о присоединении к нам. Нужно будет лишь показать, что присоединение к Британской империи облегчит их жизнь, даст нормальную работу, а негры займут подобающее место. Мы их… ограничим. Именно с такой программой пойдёт на президентские выборы уже наш кандидат, которого мы тщательно выберем, и позаботимся, чтобы он был послушен. Лет через семь-восемь США станет не вассальным государством, а чем-то вроде Австралии, только гораздо полезнее последней. Мне бы хотелось дожить до этого, увидеть, как воплотится в жизнь новая, самая значимая победа Британии в этом веке. Та победа, ради которой даже пушки заряжать не придётся!
Проникновенная речь премьер-министра не могла не впечатлить. Хотя бы потому, что королева Виктория понимала – лорд Пальмерстон уже стар и, невзирая на бодрость духа и тела, опасается, что может просто не дожить до того момента, когда задуманная им интрига позволит Британии избавиться от памяти о сокрушительном поражении почти вековой давности. Ведь отпадение от империи столь значимой колонии являлось первым и последним событием такого рода. И вот представился реальный шанс вернуть утерянное. Поэтому ей оставалось лишь подтвердить свою полную, абсолютную заинтересованность. И пообещать любую поддержку со своей стороны. Виктория чувствовала, что возвращение США в состав Британии способно оставить её в памяти потомков наравне с Елизаветой Тюдор. А такую возможность упускать никак нельзя.
Император Александр Николаевич не слишком часто собирал столь необычный состав сановников, чтобы обсудить действительно важный вопрос. О сути сегодняшнего собрания догадывались почти все, но абсолютной уверенности не было ни у кого. Разве что у министра иностранных дел Горчакова, но недовольство последнего наводило на определённые мысли.
– Чем столь недоволен князь Горчаков? – спросил генерал-адъютант Николай Павлович Игнатьев у военного министра империи, графа Дмитрия Алексеевича Милютина. – В его министерстве всё хорошо обстоит. Гаванский конгресс снова показал, что с Россией нельзя не считаться. И союзник за океаном нам не помешает. Особенно в свете того, какую значимость приобрела Аляска и иные наши владения на том континенте. Золото нужно всегда.
– Александр Михайлович последнее время часто в печали пребывает, – усмехнулся Милютин. – Государь не так к нему расположен, как пару лет назад. А ещё и вы приглашены, бывший посол в Китае, благодаря стараниям которого Россия получила огромные территории на Дальнем Востоке, не затратив на эти приобретения даже фунта пороха. Только чернила с бумагой изведены были в большом числе. Князь видит в вас свою возможную замену, и ему, вестимо, это не нравится.
– Неужто?
– Напрасно удивляться изволите. Он франкофил. Вы, Николай Павлович, давний славянофил и не разделяете симпатии князя Горчакова к союзу с Францией и склонности к либеральному курсу.
Тут Игнатьев промолчал, а взгляд его непроизвольно скользнул по иным присутствующим, а именно по министру финансов графу Рейдерну, Михаилу Христофоровичу, и по морскому министру, адмиралу Николаю Карловичу Краббе.
– Два дипломата. Военный и морской министры да ещё министр финансов. Почему именно мы?
– Высокая политика, связанная с армией нашей и флотом, – ответствовал Милютин. – И на это будут нужны большие деньги, поэтому и Михаил Христофорович также здесь.
– Значит, то не слухи были…
– Вы сейчас о чём, Николай Павлович? Если о союзе с Конфедерацией и Испанией, то какие уж тут слухи, вся столица о том бурлит, во всех салонах только о том и разговоры, – произнёс подошедший адмирал Краббе. – Зато ежели о том, что нам предложили Парижский трактат использовать не как дипломатический документ, а в нужном чулане… Так я сам готов его в этом качестве применить.
Что Игнатьев, что Милютин не могли удержаться от смеха. Адмирал Краббе, наряду со всеми своими талантами и умениями, делавшими его человеком на своём месте, отличался неудержимой склонностью к разного рода похабщине. И к похабным шуточкам и поговоркам в том числе. Наибольшее внимание, что любопытно, они вызывали у одного из сыновей императора. Не цесаревича Николая Александровича, а второго сына, великого князя Александра Александровича. Тот уже в свои два десятка с небольшим наловчился при нужде выражаться таким образом, что и офицеры гусарских полков заслушивались.
– Парижский трактат – лишний и вредный! – припечатал Милютин. – И я, если мой голос будет важен, скажу государю, что его надобно денонсировать. Но не сейчас, а через пару-тройку лет, когда перевооружение армии позволит сражаться не устаревшим и даже не отвечающим духу времени, а новейшим оружием. Да и флот, Николай Карлович, тоже должен стать не только паровым, но и броненосным. Вот тогда и разорвём бумажку, трактатом именуемую. А уж как её дальше использовать, сами решайте.