87
Ср. также в письме Флоренского Розанову 1 февраля 1914 года: «Я спросил нашего крещеного еврея Сергея Федоровича Паперну, как относятся евреи к такому отношению, как у В. В. Розанова и у меня, т. е. с признанием религиозной глубины. Он отвечал: “Разумеется, таких, как Вы, они считают главными врагами. Пуришкевич нападает бессознательно, а Вы подкапываетесь под еврейство сознательно”. И что-то еще сказал, что этого они не простят или что-то в таком роде».
88
Из стихотворения Арсения Тарковского «Первые свидания».
89
Так, в книге о Михаиле Булгакове я цитировал письмо его двоюродного брата Константина Петровича Булгакова Надежде Афанасьевне Булгаковой: «Что ты думаешь про дело Бейлиса? Мне кажется, что его обвинят, почему-то такая у меня уверенность. Дело это выбило Киев из колеи. Страшно мне хотелось попасть хоть на одно заседание, но, кажется, это не удастся. Сильно ли им у вас интересуются? Здесь все следят за газетами. Если бы ты вошла теперь в столовую часов в 8 вечера, то ты бы ее не узнала. Нет воплей Лельки, избиваемой Ванькой, исчезли блошки, притихли балалайки. Все тихо. За столом, заваленным газетами, сидят, склонившись, все от мала до велика над Киевской мыслью, Новым временем, Южной копейкой, Последними новостями, изредка проскальзывают номера Киевлянина, еще реже Двуглавого орла. В доме тихо и спокойно. Дебаты происходят уже за ужином и в то время, когда приходит Миша. Какого ты мнения об экспертизе Павлова? В Новом времени приблизительно числа 18-го, а может и позже, была одна статья, очень остроумная об экспертизе Павлова. Я дал ее прочесть одному лицу, которое было высокого мнения об экспертизе, чтобы посмотреть, какое она произведет на него впечатление. Когда он ее прочел, у него был вид, словно его вдарили по морде. Процесс замечателен тем, что в нем масса битого народу. Я сперва начал подсчитывать, насчитал семь человек. Потом сбился и бросил. Сперва поколотили Шаковского, затем он кого-то колотил. Затем Вера Чеберяк била Мифле, а затем в свою очередь он бил ее, причем ее кто-то держал, чтобы она не спряталась, так как Мифле слепой. Потом кого-то били у какой-то канавы. Какое, по-твоему, самое глупое показание? По-моему, Дьяконовой. Больше, по-моему, завраться нельзя. Мне рассказывал один мой товарищ, который был на заседании, как раз когда она говорила, что весь зал сплошь хохотал. Между прочим, он говорил, что в зале суда настроение совершенно иное, чем описывается в “Киевской мысли”, и что ее освещение дела совершенно не соответствует действительности. То же говорит и Миша, у которого некоторые знакомые были там. А слыхала ли ты, почему показания Пранайтиса (?) так неудачны или до вас до Москвы это еще не дошло? А в Киеве ходят уже слухи, что он тоже подкуплен! В общем, тут сейчас весело».
90
Ср. также в воспоминаниях Д. А. Лутохина, который перечислял гостей розановского дома: «Зак – музыкант, давал уроки детям Розанова, и им как будто увлекалась А. М. Бутягина».
91
Ср. в письме Ю. Иваска А. Н. Богословскому: «В. В. паук, сосавший кровь семьи, Достоевского, России, всего мира, хр-ва, иудейства, но сам был счастлив, когда мечтал и писал. Розанов – великое разложение до самого конца, и это разложение было не только в нем и в его поклонниках… При наличии паучьего – тут же душевность, сердечность, и это еще ужаснее».
92
Не только читает, но и пишет. Не исключено, что именно перу Н. А. Вальман принадлежит рецензия на «Опавшие листья», опубликованная в 1913 году в «Историческом вестнике» за подписью Н. Вальманъ. Некоторые исследователи пишут об этом тексте как о рецензии Н. Вальмана, однако слишком много здесь личного, домашнего, говорящего о знакомстве автора с семьей Розанова и с ним самим, что дает основание полагать, речь все-таки идет именно о Наталье Аркадьевне. Приведем ее размышление целиком (в старой орфографии по оригиналу), тем более что оно по-своему высвечивает образ женщины, о которой В. В. наговорил столько резких слов:
«Говорить о книгѣ Розанова – значить говорить объ его душѣ. Въ его книгѣ вылилась его душа; вылилась подлинно, живо, стихійно. Стихійность – только этимъ словомъ объясняется его творчество; такое необычное, такое странное. Я не знаю писателя, чья интимная жизнь такъ непосредственно переливалась бы въ слово, передавалась имъ.
“Я – самый не реализирующійся человѣкъ”, сказалъ онъ о себѣ въ “Уединенномъ” и сказалъ глубокую правду. Стремленіе реализироваться, быть свойственно человѣку; природа, стихія никуда не стремятся – она просто есть, таковъ и Розановъ. Его нельзя понять, какъ писателя, не понявъ его, какъ человѣка. Все когда-либо написанное имъ было лишь точной передачей словомъ своихъ душевныхъ переживаній –
Попробуйте забыть стихійность души Розанова – и придется часто ужаснуться его откровенному цинизму. На страницѣ 279 “Опавшихъ листьевъ” онъ пишетъ: “Я самъ убѣжденья мѣнялъ, какъ перчатки, и гораздо больше интересовался калошами (крѣпки ли), чѣмъ убѣжденіями (своими и чужими)”. Розановъ безпощадно разбиваетъ путы и старой морали, морали смиренія и самоуничтоженія: “На мнѣ и грязь хороша, потому что это –
Тихія, темныя ночи…
Испугъ преступленья…
Тоска одиночества…
Слезы отчаянья, страха и пота труда,
Вотъ ты, религія…