Но нужно было посмотреть самому.

Поэтому он шел за Гвидоновым, и думал о фобиях, — вспомнил один забавный случай, когда больной не мог ездить в лифтах. В метро, — сколько угодно, или находиться в чуланчиках, в машинах, автобусах, — это пожалуйста. Но стоило ему оказаться в лифте, как немедленно начиналась реакция. Больной вдруг понимал, что останется здесь навсегда, — или оборвется трос, или его раздавят стены лифта, или случится пожар, и он сгорит, или пробьет кабель, и его убьет электрическим током.

Так всегда, когда он попадал в лифт, — он собирал всю свою силу воли, чтобы доехать до нужного этажа, потому что прощался с жизнью. Которая вот-вот должна была закончиться.

Интересный случай.

И тут на этом, в самом деле, интересном месте, он почувствовал беспокойство.

Словно начало происходить что-то неприятное, но он еще не понял, что.

Посмотрел на Гвидонова, — тот спокойно шел впереди. Еще дальше виднелась спина охранника, за ней — местного из бригады лягушатников.

Но беспокойство усиливалось.

Словно, с каждым своим шагом, он делал нечто предосудительное, за что должен быть наказан. Ему становилось стыдно и страшно одновременно, — будто он наклонился к двери, прилип к замочной скважине, и увидел нечто в высшей степени непристойное, что его, к тому же, совершенно не касалось… Дверь эта в любой момент могла распахнуться, и своей тяжестью расплющить его по стене, так что и мокрого пятна на ней от него не останется.

Ни подглядывать, ни быть расплющенным ему совершенно было не нужно.

Но Гвидонов впереди спокойно шел, — и профессору ничего не оставалось делать, как следовать за ним.

С каждым шагом, который давался все трудней и трудней, — страх в нем все усиливался. Все увеличивался. Все возрастал.

Это был не страх.

Это было прощание с жизнью.

Потому что давно нужно повернуть обратно.

А здесь он сам, добровольно засовывал себя в котел с дымящейся серой. Совершал непоправимое безумие, — собственными ногами. Приближая себя к своему концу.

Должно быть, разум в нем, через какое-то время отключился, уступив место тому, что называется долгом. Какому-то автомату, который находится в каждом человеке, и призван выполнять программы.

Была программа, — идти за Гвидоновым. И автомат ее выполнял. Помимо его воли.

Поэтому, пока разум умирал в профессоре, ноги несли его вперед. Усугубляя процесс…

И только когда они стали подкашиваться. И мир перед глазами качнулся, — чтобы уплыть от него навсегда, только когда наступил последний миг, когда солнечный день превратился в яркий свет прожектора, который стал гаснуть, — только тогда снова в нем слились в прощальном рукопожатии, то, что было раньше его разумом, и то, что было раньше его телом.