Немного погодя, пришла бабушка. Я обрадовался ей так, что не смог скрыть этого. Я вскочил с койки, обнял её и чмокнул в щёчку. Она удивилась моему порыву, но восприняла естественно, улыбнулась и протянула мне авоську. Я выложил на свой табурет две плюшки сердечком, бутылку кефира и баночку варенья.

— Пойдём покурим, — сказала она и, не дожидаясь ответа, направилась к выходу из палаты.

Вид у неё был озабоченный, и когда мы пристроились у подоконника, я её спросил:

— Как дела? Как прошел вчера приём трудящихся?

— Да, ничего нового. Каждый раз одно и то же, — отмахнулась Эльвира. — Домой вчера пришла, Полька ревёт.

— Что случилось? — напрягся я.

— Не знаю.

— Ты не спросила?

— Как я могла спросить? Она же тихонько ревела, чтобы я не слышала.

— А ты услышала и сделала вид, что не слышала, — развел руками я, — Ну что за детский сад? Бабушка, ну тебе сколько лет? Шестьдесят пять? Семьдесят?

По ее растерянному взгляду я понял, что опять сморозил что-то не соответствующее моему возрасту и положению.

— Шестьдесят, — сказала она с нажимом.

— О, так ты у нас еще «баба-ягодка опять»! — нарочито весело сказал я, пытаясь разрядить обстановку. — А маме сколько?

— Сорок три, — ответила бабуля, сверля меня взглядом. Молодая какая мать у Пашки. А я думал ей под пятьдесят. Никогда не умел определять возраст женщин на глаз.

— Так это же здорово! Вы у меня ещё девчонки совсем. Ещё замуж вас обеих выдам, — пошутил я.

— Были уже там, — отрезала она.

— И как? — спросил я серьёзно.

— Ничего хорошего, — ответила она.

— Некоторым нравится, — пожал плечами я. — Можешь мне рассказать, кто мой дед?

— Он погиб в войну.