В этом фрагменте, по существу позитивистском до появления позитивизма, содержится ясная мысль о том, что наука ни в коем случае не ведет к материализму и тем более к атеизму (притом что с позиции позитивизма материя, как, впрочем, и Бог, суть чисто метафизические гипотезы, исключенные из поля зрения науки), следовательно, наука ни в коем случае не может представлять собой угрозы (как и козыря) для веры; это две совершенно отдельные сферы интеллектуальной жизни, самой своей природой обреченные такими и оставаться.
Ж.Л. Рациональные умы, которых во времена картезианства становилось все больше, в редкие моменты жизни соглашались признать, что в ней присутствует доля тайны, а порой даже испытывали потребность в существовании сверхъестественного.
В реальности этого не избегнет никто: сталкиваясь с необъяснимым, человек склонен обращаться взором к религии. И церковь бывает особенно убедительна, когда имеет дело с людьми, только что потерявшими близкого родственника. В те минуты, когда священник старается их утешить, в те самые минуты, когда он обращается к стоящей у гроба семье, в эти минуты церковь, наверное, обретает подлинную легитимность.
Я тоже считаю, что вера и разум совместимы, хотя приходится признать, что перед лицом смерти разум побеждает веру. Поскольку научный склад ума не в состоянии вообразить себе жизнь после смерти, эта идея была попросту отринута. О снижении влияния католической церкви во Франции свидетельствуют, например, следующие статистические данные: в 1975 году за кремацию усопших, с которой церковь была вынуждена худо-бедно мириться, высказывалось чуть больше 2000 французов; сегодня их число составляет более 200 тысяч человек ежегодно, и каждый второй француз выбирает для себя этот вариант погребения.
Если церковь перестает служить ориентиром в момент смерти человека, не следует удивляться, что общество погружается в депрессию. Обещание вечной жизни – это лучшее послание, с каким католичество может обратиться к страждущему миру.
Политическая власть
М.У. Завет “кесарю – кесарево” звучал ясно, но у меня нет ощущения, что католическая церковь исполняла его с должным рвением.
Под обособлением англиканской церкви не было никакого теологического основания, и объяснялось оно отказом папы Климента VII признать недействительным брак Генриха VIII. Ослабленный этой борьбой, англиканский клир оказался не способен воспрепятствовать распространению пуританства. Если бы не упрямство Климента VII, то Соединенные Штаты, вполне возможно, были бы сегодня католической страной – чем не насмешка истории? Не лучше оказались последствия и других церковных инициатив. Королевские браки, при заключении которых превалировали геополитические интересы, представляли собой
Ж.Л. Своим “кесарю – кесарево” Христос учредил светскую власть; проблема в том, что католики бросились исполнять этот его завет с излишним рвением. Историю прошлого века можно кратко охарактеризовать как массовую дехристианизацию Запада, особенно в Европе, где всего за несколько десятилетий было разрушено то, что создавалось на протяжении пятнадцати столетий. Католической церкви можно предъявить множество претензий, но в начале ХХ века она все еще играла политическую роль, а главное, доминировала в культурном пространстве. Во Франции начало катастрофы датируется 1905 годом, когда был принят закон об отделении церкви от государства, направленный на снижение ее политического веса и влияния на умы. В принципе, французская версия светского режима вполне совместима с заветом Христа: есть внутренняя вера, разделять которую волен каждый, и есть публичное пространство, влиять на которое церковь не имеет права. По этой логике государство является светским, но нигде не сказано, что общество должно быть атеистическим. Проблема заключается в том, что церковь признала свое поражение и отказалась от любых видов борьбы.
Ее политическое влияние быстро пошло на убыль, но, что еще важнее, она отказалась от того, что именовалось католическим социализмом и давало ей народную поддержку. Люди долгое время жили в католической культурной среде. Их суточный ритм подчинялся колокольному звону; они посещали некоторые службы и встречались на воскресной мессе. Даже если в глубине души они не пылали огнем веры, но в моменты ключевых событий – заключение брака, болезнь, смерть – обращались к услугам кюре. Мне нравится концепция упоминаемой Бальзаком “веры угольщика”, который “любил Святую Деву, как любил бы свою жену”[109]: в этой вере есть сыновнее почтение, привязанность, не имеющая ничего общего с богословскими или философскими рассуждениями, скорее верность истории и корням, нежели мистическое откровение. Я сам без колебаний отношу себя к этой категории людей; их простая вера послужила цементом цивилизации.
После 1905 года, когда началось масштабное отступление церкви, она восприняла указание “исчезнуть из публичной сферы” как приказ исчезнуть вообще. Она сама себя стерла с картины мира. Прежде она руководила душами, сегодня ее политическое влияние равно нулю, а роль в общественной жизни сведена к минимуму: можно всю жизнь прожить во Франции и не встретить ни одного священника. Они не пропали бесследно, но раньше все их видели, потому что они носили сутаны и устраивали шествия по случаю больших религиозных праздников, а сейчас они одеваются в гражданское и прячутся от наших глаз, как в катакомбные времена.
Церковь сегодня как будто извиняется за то, что еще существует. Совсем недавно мы наблюдали во Франции подъем протестного движения со стороны людей, которых можно назвать “выброшенными на обочину глобализации”. Я говорю о “желтых жилетах”. Они выплеснули свой давно копившийся гнев и получили поддержку большинства населения. Социальное явление подобного рода не может остаться без внимания со стороны любого института, претендующего на обладание привлекательным для людей проектом. Лишившись возможности оказывать политическое влияние, церковь могла бы тут сыграть свою роль, предложить тем, кто не желает мириться с тотальной утратой смысла, свой духовный проект. Во Франции 104 епархии и столько же епископов, которые представляют церковь по всей стране. И лишь один из них – один-единственный – счел необходимым встретиться с “желтыми жилетами”. Церковь могла бы действовать эффективнее.
Сексуальность
М.У. Мне кажется чрезмерным интерес, который католическая церковь проявляет к сексуальной жизни своей паствы. Этот интерес отнюдь не восходит к истокам христианства, и апостол Павел в этом отношении, как всегда, безупречен: “…лучше вступить в брак, нежели разжигаться”[110], а порой просто великолепен: “два будут одна плоть”[111]. Ситуация заметно ухудшается в проповеди Блаженного Августина, хотя на протяжении еще нескольких веков остается без сколько‐нибудь серьезных последствий. По-настоящему она портится в Новое время, вне сомнения, под отравляющим воздействием протестантизма и порожденного им пуританства. Мы все еще находимся в той же парадигме, и я должен признаться, что меня сильно смущают речи прелатов, возмущенных – несмотря на СПИД – использованием презервативов; Святые Небеса, вам‐то что за дело? У меня давно сложилось впечатление, что православная церковь в этом отношении вела себя более мудро, проявляя терпимость, когда‐то свойственную и католической церкви. Однако это было именно смутное впечатление, не подкрепленное ни одним текстом (в том числе и потому, что православные богословы не любят высказываться на эту тему, считая ее второстепенной), пока я не наткнулся на статью Оливье Клемана[112](еще раз о пользе чтения хороших авторов!), в которой он цитирует мудрейшие, на мой взгляд, слова патриарха Константинопольского Афинагора: “Если мужчина и женщина по‐настоящему любят друг друга, мне незачем входить к ним в спальню; все, что там происходит, свято”.
Ж.Л. Это правда, католическая церковь слывет пуританской, принято считать, что она без конца занимается морализаторством, короче, всех достает. Это логично и в то же время несправедливо. На мой взгляд, она исполняет свое предназначение, когда указывает нам путь – не только духовный, но и нравственный; учитывая, что она проповедует единство тела, разума и души, ее внимание к вопросам секса представляется абсолютно нормальным. Я предпочитаю, чтобы она об этом говорила, даже избыточно говорила, а папы (такие как Павел VI со своей энцикликой
Способна ли католическая церковь вернуть себе былое величие?
М.У. Снова выступая сторонником православия, я рискну назвать католическую церковь “римской раскольницей”. Именно Рим инициировал разрыв, Рим преисполнился гордыни, потребовал признания своего первенства – и добился его. Следуя по пятам за западной колонизацией (которую я категорически осуждаю, но это уже другой вопрос), католицизм завоевал множество новых епархий. Потом он подвергся заразе протестантизма и ступил на путь медленного самоубийства. Может ли католическая церковь вернуть себе былое величие? Да, может быть, не знаю. Было бы неплохо, если бы она окончательно отдалилась от протестантизма и сблизилась с православием. Лучшим выходом было бы их полное слияние, но осуществить это нелегко. Проблему филиокве[114] вполне могли бы разрешить компетентные теологи. Проблема завоеваний крестоносцев в Святой земле больше не стоит, даже Дональд Трамп махнул на нее рукой. Однако для римского папы отказ от вселенских амбиций и согласие на роль всего лишь почетного руководителя патриархов Константинопольского и Антиохийского станет, по всей видимости, горькой пилюлей.
Необходимо, чтобы католическая церковь, копируя скромность православия, как минимум ограничила свое вмешательство в тех областях, которые непосредственно ее не касаются (это, как я уже говорил, относится к научным исследованиям, государственной политике и человеческой любви).
Ей надо забыть о маниакальном пристрастии к созыву соборов, которые по большей части становятся поводом к дальнейшим расколам.
Ей надо отказаться от энциклик и притормозить свою доктринальную изобретательность (непорочное зачатие и особенно непогрешимость папы слишком явно оскорбляют разум; разум – мирное животное, спокойно дремлющее в часы совершения культовых обрядов, но все‐таки вряд ли стоит будить его по пустякам).