1

Сначала мальчик. Его звали Юсуф, и на тринадцатом году жизни он внезапно покинул родной дом. Ему запомнилось, что случилось это в сезон засухи, когда каждый день похож на предыдущий. Нежданные цветы рождались и умирали. Странные насекомые порскали из-под камней и в корчах издыхали на беспощадном солнце. Дальние деревья колебались в слепящем зное, дома как будто дрожали, силясь вдохнуть. Каждый шаг вздымал облако пыли; коченящая неподвижность сковывала дневные часы. Так неизменно происходит в конце сезона.

В ту пору он впервые в жизни увидел на железнодорожной станции двух европейцев. Они его не испугали — не с первого взгляда. Он часто ходил на станцию посмотреть, как шумно и изящно прибывает поезд, а потом ждал, пока тот вновь не тронется в путь по отмашке хмурого сигнальщика-индийца, повелителя флажков и свистка. Два европейца тоже дожидались, стоя под тряпичным навесом со своим багажом, в нескольких шагах от них была аккуратно сложена еще какая-то ценная с виду поклажа.

Мужчина был крупный, такой высокий, что пригибался, стараясь не задеть головой навес, под которым укрывался от солнца. Женщина глубже спряталась в тень, обе шляпы отчасти заслонили ее блестящее лицо. Белая блузка с оборками была застегнута под горлом и на запястьях, подол длинной юбки свисал почти до земли. Женщина тоже была высокой и крупной, но по-другому. Если она выглядела пухлой и податливой, как будто способной принять иную форму, то мужчина был словно вырезан из цельного куска дерева. Они смотрели в разные стороны, точно чужие. Подглядывая за ними, Юсуф заметил, как женщина провела платком по губам, ненароком стряхивая хлопья сухой кожи. Лицо мужчины испещряли красные пятна; пока он медленно окидывал взглядом убогую станцию, запертые деревянные склады, высокий шест с огромным желтым знаменем, а на полотнище — хищная черная птица, Юсуф успел хорошенько его рассмотреть. Затем мужчина повернулся и увидел, как таращится на него Юсуф, — на миг отвел глаза, а потом пристально уставился на мальчика. И Юсуф не смог отвернуться. Внезапно мужчина оскалился, скрючил пальцы, будто повинуясь инстинкту. Юсуф понял, что это значит, и бежал опрометью, бормоча слова, которые его научили повторять, когда внезапно понадобится помощь свыше.

В тот год, когда он покинул дом, столбы задней веранды поразил древоточец. Отец сердито колотил кулаком по столбам всякий раз, проходя мимо, давая понять: он знает, что за игру они затеяли. Древоточцы оставляли на бревнах следы, похожие на вывернутую изнанку земли, — такими отвалами мечены ходы подземных животных по пересохшему руслу реки. Столбы отзывались гулким, полым звуком, и когда Юсуф в свою очередь стучал по ним, с них мелкими спорами сыпалась гниль. Если Юсуф ныл, выпрашивая еду, мать предлагала ему поесть гусениц.

— Я голоден! — завывал он, самоучкой освоив жалобную песнь, которая с каждым годом выходила у него все более нахальной.

— Жри червяков! — повторяла мать и смеялась над преувеличенной гримасой отвращения и обиды на его физиономии. — Давай, набей ими вволю брюхо. Я тебе мешать не стану.

Он вздыхал устало и разочарованно — давно отрабатывал эту манеру показывать матери, сколь жалка ее шуточка. Порой они ели кости, мать кипятила их, чтобы получился жиденький суп, поверхность которого блестела цветом, жиром, а в глубине таились комья черного ноздреватого костного мозга. А в самые плохие дни подавалась лишь похлебка из окры, но как бы Юсуф ни проголодался, склизкая жижа не шла в глотку.

В эту пору их посетил дядя Азиз. Визиты его всегда были краткими, редкими, обычно ему сопутствовала толпа помощников, носильщиков, музыкантов. В городке он останавливался посреди долгого перехода от побережья в горы, к лесам и озерам, через безводные равнины и голые скалистые холмы внутренних областей. Обычно его караван сопровождали музыканты с барабанами и тамбуринами, с рогами и сивами[1], и, когда они входили в город, домашний скот с топотом уносился прочь, а дети совсем отбивались от рук. От дяди Азиза исходил странный запах — шкур и благовоний, камеди и специй и еще какой-то непонятный, в котором, казалось, таилась угроза. Одевался он обычно в тонкий развевающийся камзу[2] из тонкого хлопка, маленькую вышитую шапочку куфи сдвигал на затылок. Такой изысканный вид, вежливые несуетливые манеры, больше похож на богача, который вышел погулять вечерком, или на верующего, идущего совершить вечернюю молитву, а не на купца, продиравшегося сквозь колючие заросли, гнезда плюющихся ядом гадюк. Даже в чаду прибытия, посреди хаоса и беспорядка сброшенных наземь тюков, в окружении усталых, шумных носильщиков и зорких, загребущих торговцев дядя Азиз держался спокойно, без напряжения. В этот раз он явился один.

Юсуф всегда радовался дяде Азизу. Отец говорил, для них честь принимать такого богатого и знаменитого купца — таджири мкубва[3], — но Юсуф радовался не только чести, хотя и это дело неплохое. Дядя Азиз каждый раз, без пропуска, дарил мальчику десять анн, когда гостил у его родителей. Взамен от Юсуфа не требовалось ничего, лишь явиться вовремя. Дядя Азиз оглядывался, замечал его, улыбался и дарил монету. Юсуфу тоже хотелось улыбнуться, когда наступал этот момент, но он догадывался, что улыбка будет не к месту, и сдерживался. А еще он восхищался блестящей кожей дяди Азиза и его таинственным запахом. Даже после отъезда дяди облако благовоний висело в воздухе еще несколько дней.

К третьему дню стало ясно, что дядя Азиз вот-вот снова пустится в путь. В кухне поднялась непривычная суета, доносились сложные, ни с чем не перепутаешь, ароматы близящегося пира. Сладкие специи для жарки, томящийся кокосовый соус, булочки из дрожжевого теста и лепешки, тут же поспевало и печенье, и мясо кипело в котле. На протяжении всего дня Юсуф не отлучался далеко от дома на случай, если маме понадобится помощь с готовкой или его мнение о том или ином блюде. Мама ценила его мнение в таких делах, это мальчик знал. Или вдруг она забудет помешать соус, пропустит тот момент, когда нагретое масло задрожит и в него пора бросать овощи. Задача у Юсуфа была непростая: он присматривал за тем, что творилось в кухне, однако не хотел, чтобы мать заметила, как он тут околачивается. Заметит — пошлет его туда и сюда с кучей поручений, что и само по себе нерадостно, а главное — того гляди упустишь возможность попрощаться с дядей Азизом. Всегда именно в этот момент монета в десять анн переходила из рук в руки — дядя Азиз протягивал ладонь для поцелуя, мальчик склонялся над ней, свободной рукой дядюшка поглаживал его по затылку и тут-то ловким, отработанным движением совал Юсуфу подарок.

Отец обычно работал до полудня или чуть дольше. Юсуф знал, что дядю Азиза отец приведет, когда будет возвращаться домой, так что до тех пор надо убить еще немало времени. Отец управлял гостиницей. Последнее на нынешний момент занятие, с помощью которого отец пытался сколотить состояние и составить себе имя. Под настроение он рассказывал родным о других планах, на которые прежде возлагал надежды, — рассказывал так, что все затеи выходили смешными и вздорными. Или же до слуха мальчика доносились жалобы на то, как вся жизнь отца пошла под откос, все, за что он брался, рухнуло. Гостиница — по сути, закусочная с четырьмя чистыми постелями в комнате наверху — находилась в городишке Кава, где семья прожила чуть дольше четырех лет. Прежде они жили на юге, тоже в маленьком городке, посреди сельской местности, там отец держал лавку. Юсуфу запомнились зеленые холмы и тени дальних гор; старик, сидевший на табурете у входа в лавку, вышивал куфи шелковой нитью. Семья перебралась в Каву, потому что город быстро богател: немцы оборудовали здесь перевалочный пункт, строя дорогу вглубь страны, к горной ее части. Но процветание так же скоро и закончилось, теперь поезда останавливались лишь затем, чтобы пополнить запасы дров и воды. В последний свой приезд дядя Азиз отправился из Кавы на запад пешком, но в следующий раз, по его словам, проедет по железной дороге как можно дальше, до конечной станции, а оттуда двинется либо на северо-запад, либо на северо-восток. В тех местах еще удается заключить выгодную сделку, сказал он, не то что здесь. Порой Юсуф слышал, как отец бормотал: весь городишко движется прямиком в ад.

Поезд до побережья отбывал ранним вечером, и Юсуф предполагал, что дядя Азиз поедет на нем. Угадывал по каким-то черточкам его поведения, что дядя собирается домой. Но люди непредсказуемы: кто знает, вдруг он сядет на поезд в горы, а тот уезжает посреди дня. В любом случае Юсуф будет наготове. Отец требовал, чтобы сын каждый день появлялся в гостинице после полуденной молитвы — осваивать семейное дело и готовиться к самостоятельности, как говорил отец, но на самом деле он помогал двум юношам, которые крутились на подхвате в кухне и подавали еду гостям. Гостиничный повар пил, бранился, осыпал ругательствами всякого, кто попадался ему на глаза, и лишь при виде Юсуфа поток непристойностей прерывался на полуслове и повар расплывался в улыбке, да только мальчик все равно боялся, трепетал в его присутствии. В тот день он не пошел в гостиницу, он и полуденные молитвы не прочел, уверенный, что в жуткую жару этих часов никто не станет его разыскивать. Он прятался в прохладных уголках и за курятником на заднем дворе, пока его не выгнала оттуда удушливая вонь, поднимающаяся вместе с дневной пылью. Тогда он притаился на дровяном складе у соседнего дома, в густой лиловой тени под сводом соломенной крыши, вслушивался в настороженное шуршание суетливых ящерок, настойчиво дожидаясь своих десяти анн. Тишина и сумрак дровяного склада нисколько его не угнетали: он привык играть в одиночестве. Отец не разрешал ему отлучаться далеко от дома. «Мы живем среди дикарей, — твердил он, — среди вашензи[4], которые не верят в Бога, поклоняются духам и бесам, обитающим в деревьях и скалах. Самое милое дело для них — украсть малыша и творить с ним все, что вздумается. Или ты пойдешь с другими, с теми, кому на все наплевать, бездельниками, сыновьями бездельников, а те не уследят за тобой, и тебя сожрут дикие псы. Оставайся тут, поблизости, здесь безопасно, здесь за тобой всегда кто-нибудь присмотрит». Отец хотел бы, чтобы мальчик играл с детьми индийского торговца, жившего неподалеку, вот только маленькие индийцы, стоило к ним подойти, швыряли в него песком и бранились. «Голо-голо», — распевали они и плевались в его сторону. Порой Юсуф пристраивался к компании ребят постарше, рассаживавшихся в тени под деревом или под навесом дома. С ними было хорошо: парни подшучивали друг над другом и хохотали. Их родители работали вибаруа[5] — строили дорогу для немцев, носили багаж путешественников и торговцев. Платили им сдельно, а работы часто не бывало никакой. От старших парней Юсуф слышал, немцы вешают тех, кто недостаточно прилежно трудится, на их взгляд. А если по малолетству и не повесят, отрежут орешки. Немцы ничего не боятся. Делают что хотят, никто им не указ. Один парень говорил, его отец видел, как немец сунул руку прямо в пылающий огонь и не обжегся, словно он не человек, а призрак.

Их родители-вибаруа сбрелись в город со всех сторон — с гор Усамбара к северу от Кавы, от знаменитых озер к западу от гор, из растерзанных войной саванн юга, а многие и с побережья. Парни смеялись над родителями, передразнивали их трудовые песни, сравнивали, у кого отцы противнее воняют, когда приходят домой. Они выдумывали прозвища для тех мест, откуда были родом, вздорные, скверные клички, дразнили и унижали друг друга. Порой дрались, пинались, катались по земле, пытались уже не в шутку причинить боль. Кто постарше, пристраивался на работу — прислугой, на посылках, но чаще всего они болтались вот так, без дела, ждали, пока подрастут и смогут приняться за мужскую работу. Если ему позволяли, Юсуф усаживался рядом, слушал их разговоры, иногда его посылали куда-то с поручением.

От скуки ребята играли в карты и сплетничали. От них Юсуф впервые услышал, что младенцы прячутся в пенисе. Когда мужчина хочет зачать ребенка, он засовывает младенчика женщине в живот: там места больше, и малыш созревает. Такое объяснение показалось неправдоподобным не только ему, и все извлекли члены, принялись их мерить под разгоравшийся все более пылко спор. Вскоре о младенцах забыли, пенисы оказались достаточно занятны сами по себе. Старшие гордо предъявляли свое хозяйство и заставляли меньших выставлять свои абдаллы, чтобы посмеяться над ними.

Иногда играли в кипанде. Юсуф был слишком мал, и бита ему не доставалась, поскольку очередность определялась возрастом и силой, но он никогда не отказывался, лишь бы разрешили присоединиться к полевым игрокам, которые опрометью мчали в пыли за летящим по воздуху деревянным обрубком. Однажды отец заметил, как он несется по улице вместе с орущими, гонящимися за кипанде ребятами. Отец смерил Юсуфа недовольным взглядом и, отвесив затрещину, послал домой.

Мальчик вырезал себе кипанде и приспособил правила так, чтобы играть в одиночку: притворялся, будто игроков много, и по очереди превращался в каждого из них с тем преимуществом, что мог орудовать битой сколько вздумается. Носился взад-вперед по дороге перед домом, возбуждено крича и пытаясь поймать кипанде, ударом биты запускал деревяху как можно выше в воздух, чтобы успеть добежать до нее.