Из небытия ее снова вырвала боль. Боль, которая обжигала лицо, была невыносимой. Руки были привязаны, и она чувствовала, как узлы впиваются в запястья.

Пить. Ее мучила жажда.

Она хотела облизнуть губы, но распухший язык не повиновался. Во рту было что-то твердое, и чувствовался запах хлороформа и еще чего-то смрадного. Лицо было прикрыто, а рот заклеен. Нарастающая паника не давала дышать, и она попыталась пошевелить плечами, чтобы освободиться. Живот мгновенно свело судорогой, и она замерла, решив, что любое новое движение станет последним в ее жизни.

Какой-то настойчивый голос снова и снова что-то повторял.

Мелькнуло смутное воспоминание… совсем неясное… все время ускользающее…

Она почувствовала укол в руку и вновь провалилась в беспамятство.

Констебль Алан Макалпин поднимался на второй этаж, в кабинет старшего инспектора уголовной полиции. Он шел мимо облупившегося картотечного шкафа, оставленного на лестничной площадке года два назад. Вечнозеленая юкка, которая стояла наверху, и так никогда не проявлявшая особой жизнестойкости, погибла окончательно, пока его не было.

— Алан?

Он не заметил спускающегося инспектора Форсайта и обернулся на голос.

— Рад тебя видеть, Макалпин. Ну как ты? Мы не ждали тебя так скоро.

— Я в порядке, — коротко ответил он.

— Очень жаль, что с твоим братом так получилось. Его, кажется, звали Роберт?

— Робби, — машинально подтвердил Макалпин.

— Каким бы он ни был героем, это просто ужасно.

В ответ Макалпин пожал плечами.

— А как отец? — не унимался Форсайт.

Макалпин обернулся и посмотрел наверх, недвусмысленно давая понять, что его ждут.

— Ничего, держится.

— А мать?