Всех туристов водят на Невский. И говорят им, что это самая красивая и роскошная улица в городе. Наивное заблуждение… Невский — довольно заурядная улица по европейским меркам. Если оттуда еще убрать клодтовских коней, то и смотреть будет не на что. Такие торговые улицы, застроенные архитекторами средней руки, есть в каждом приличном и даже не слишком приличном городе Европы. И никто там не водит туристов на такие улицы…
А вот Каменноостровский и Большой проспекты на Петроградской стороне — это да. Это уровень.
Домой, то есть к Ларисе, ехать не хотелось. Пойти к кому-нибудь из старых знакомых — тем более. Это означало бы сидение в продавленном кресле и разговоры о том, кто что поставил и у кого какие перспективы в смысле заграничных постановок. Театральный мир — это вообще мир разбитых иллюзий и раздавленных амбиций.
Недавно, в последний мой приезд в Петербург меня затащили в один дом и там с благоговением представили некоему режиссеру, точно такому же как и я — провинциальному неудачнику.
Только о нем теперь говорили с придыханием. Говорилось так: «Вот Зяма Шустерман. Он поставил «Три сестры» Чехова в Израиле. Его пригласили на постановку, и спектакль имел большой успех».
Никто, правда, при этом не задумывается, что этот Зяма поставил спектакль в заштатной не театральной стране, где отродясь театра вообще почти никто не видел. Да еще не в столице, а в городке в пустыне, где живут переселенцы, не расстающиеся с мотыгой и автоматом…
Но разве можно об этом говорить! Что вы… Это же называется — заграничная постановка…
Нет уж, к театральным знакомым я не пойду, хватит.
«Надо бы заехать к Боре, — подумал я, вспомнив наш разговор, — Кажется, я уже достаточно отвлекся от тяжелых мыслей благодаря Шмелеву. Теперь можно было бы выслушать, что хочет сказать этот бородатый искусствовед».
Я постоял еще полминуты, определяя, достаточно ли я трезв для серьезного разговора. Достаточно. А к тому времени, когда приеду, протрезвею окончательно.
Я дошел до метро и купил жетон. Оттуда же, со станции я позвонил Боре по телефону, который он мне дал при расставании.
— Я дома и никуда не собираюсь, — ответил он мне, когда я представился. — Вы можете приехать. Сейчас я вам объясню, как добраться.
От «Приморской» до Бориного дома я дошел по пустырям минут за пятнадцать. Признаться — это не мое амплуа, ходить в темноте по пустырям. Но делать было нечего.
С залива дул сильный ветер. Я поднял воротник плаща и пошел. Как разросся этот район за время моего отсутствия. Прежде, когда я был молодым, город доходил только до реки Смоленки и на ней обрывался. Никакого метро здесь, конечно, не было, а вместо него был редкий лесок и болото.
Над мутной водой Смоленки раздавался только колокольный звон с церкви на Смоленском кладбище. Здесь было «кольцо» автобуса, выли волки и вообще об эти камни разбивались волны Мирового океана. Тут был край земли…
Теперь тут почти что центр города. Огни Центра Фирменной Торговли, еще что-то в этом роде. У метро — толкучка, рынок, бойкие газетчики продают последние выпуски погромных и черносотенных газет… Одним словом, кипит жизнь.
Боря жил один. Он встретил меня в фартуке и с закатанными рукавами фланелевой рубашки.
— Извините, я работал, — пояснил он, проводя меня в большую комнату, разделенную пополам перегородкой. — Это даже не вполне жилая комната, — сказал Боря, — Это еще и мастерская.
Судя по тому, что я увидел, Боря занимался примерно тем же самым, что и мой брат. Он тоже что-то такое мастерил по антикварной части. Пол был засыпан древесной стружкой.
— А соседи не ругаются, что вы шумите? — спросил я, потому что заметил — квартира коммунальная.