Однако прежде чем она успела отведать его буйный мозг и оправдать свой славный титул, её неожиданно всполошил какой-то новоприбывший чужак, — он незаметно приближался, пригнувшись, как большой серый хищник. Нет, это вовсе был не шакал (что было бы весьма поэтично) — всего лишь убогий человек, крестьянин с ближайшей деревни. Просто на участке, который ему полагался в бессрочное пользование, обнаружились трупы — вот он и пришёл их убрать.

Мужик до смерти боялся москалей, поэтому полз чуть ли не на четвереньках. В то же время, его испепеляла жажда нарезать себе ремней и возбуждала сладкая надежда разжиться чем-нибудь ещё после люстрации[19] солдатского имущества: железного лома, толстых верёвок и одежды с трупа. Наконец он поднялся на ноги, возвышаясь над останками Винрыха, покачал головой и вздохнул, — потом встал на колени, снял фуражку, перекрестился и громко зачитал молитву.

Произнеся последний «аминь» — теперь уже с жадным блеском в глазах, — крестьянин первым делом бросился шарить по карманам и за пазухой у погибшего: искал кошелёк. Но ничего там не нашёл. Поэтому содрал с трупа сермягу, холщёвоё тряпьё, снял башмаки, стащил даже грязные портянки, обмотал всей этой рванью часть арсенала и поспешно удалился. А возвратился уже спустя час: прихватить оставшиеся трофеи. И только потом — около полудня, — пригнав пару лошадей, наконец, распряг покалеченного коня. Внимательно осмотрев его переломленную ногу, крестьянин пришёл к выводу, что она безнадёжно повреждена. Надо было удавить бесполезное животное. Он не медля накинул ему на шею бечёвку, привязал к ваге[20], волочащейся за его лошадьми, плюнул в ладонь да погнал скакунов со всего маху. Лошади резко дёрнули — петля сдавила глотку смертника и повалила его на землю. В одно мгновенье moriturus[21] подскочил на ноги и помчался во весь опор, вслед за тянущей его парой, ступая остриём большой берцовой кости по слякоти и камням.

Крестьянин аж зажмурился от омерзения, наблюдая за этой картиной. Он сейчас же отвязал бечёвку и остановил экзекуцию. Немного погодя, запряг лошадей в телегу и удалился. А объявился уже во второй половине дня, вооружённый перочинным ножиком, чтобы содрать с лошади, застреленной уланами, шкуру. И когда та была благополучно срезана, в конце концов, пришёл черёд и живого коня. Вот здесь-то мужик и призадумался, прикидывая как бы ему это сделать, — стал перебирать разные варианты. Он мог бы, конечно, заколоть дохляка и всё обстряпать одним взмахом, но ему не хотелось «мараться» — ни морально, ни физически. С другой стороны, крестьянин порядком опасался, что ночью кто-нибудь подкрадётся да и прибьёт конягу, а потом и шкуру сдерёт. И, в конце концов, колеблясь, проговорил лежачему:

— А подыши-ка ты ещё тут… Так и так к утру копыта протянешь. Уработался я. Иисус милосердный благословил меня… Авось никто ничего и не видел — может и не придут ещё за твоей шкурой. И на том спасибо. Подыши-ка ты пока здесь, бедняжка, подыши…

Немного в стороне, в том направлении, куда держал свой путь Винрых, располагались низины, засеянные картофелем. Когда обнаружилось, что грунт пропускает воду, проникая в помещичьи холодные погреба, последних перенесли в другое место, а оставшиеся после подвалов ямы — заросли сорняками. На дне и на стенах там разрослись кусты барбариса. Укрепляющие стены балки обвалились и, перемешавшись с комьями глины, превратили прежние погреба в пещеры и катакомбы, заполненные жидкой грязью. К вечеру, в одну из таких дыр, крестьянин выволок труп повстанца и останки коня без шкуры. Он их обоих втиснул в какую-то пещерку, затем стащил их тела при помощи жерди между балками и сорняками, а сверху набросал немного глины, чтобы вороньё не добралось до желанного «корма».

Так он и пошёл домой — с непокрытой головой и с молитвой на устах, — неосознанно и невольно, отомстив за вековечное рабство, за распространение невежества, за эксплуатацию, за посрамление и страдания людей. Необычайная и трогательная радость снизошла на его душу и разукрасила целый горизонт, весь его разум, всю землю — красивыми красками. И ото всей души, где-то глубоко внутри, славил он Бога за то, что тот, в безграничном милосердии своём, послал ему столько железного лома и ремней…

Как вдруг, в мёртвой тишине осеннего сумрака, прокатившись над самой землёй, до него донеслось отчаянное конское ржание. Крестьянин остановился, прикрыл ладонью, как козырьком, глаза от слепящего света, и стал всматриваться в сторону заходящего солнца.

На фоне лилового заката было видно коня, который опирался на передние ноги. Он мотал головой, выворачивал её в сторону могилы Винрыха и ржал.

Над конём, над этим живым трупом, хлопая крыльями, взлетая и опускаясь, кружили стаи ворон. Вечерняя заря быстро угасала. На смену свету шли: ночь, горе и смерть.