— Я прекрасно знаю все это, возлюбленный мой Рафаэль; но ничего более не могу теперь сделать. Теперь это ваше дело; мои отношения с ним не те, чтобы я могла вызвать его на объяснение, тем более, что своим до крайности сдержанным, почти церемонно вежливым отношением ко мне он делает всякое объяснение подобного рода совершенно невозможным!

— Да, это весьма затруднительно! — вымолвил дон Рафаэль, задумчиво качая головой:

— Правда, но только этой ценою мы можем купить свое счастье!

— Да, и я попытаюсь, если уж это так необходимо, но признаюсь сердце мое разрывается при мысли, что я должен буду причинить брату такое горе!

— Быть может, и не столь большое, как вы предполагаете! — сказала она улыбаясь.

— Но разве можно видя вас ежечасно, не любить вас? — влюблено прошептал дон Рафаэль.

— Льстец! — улыбаясь вымолвила она, — Лоп меня любил, — я это знаю, — он любил меня страстно, горячо, — все это правда, но теперь он не любит меня, как прежде!

— Нет, это невозможно! — воскликнул дон Рафаэль.

— Дорогой возлюбленный мой, знайте, что любовь живет и питается главным образом надеждой.

— Да, это правда!

— Отними надежду, — и любовь умрет!

— О, нет! — сказал он, отрицательно покачав головой.

— Нет, это так! Это закон природы: надо или жить, или умереть. И ваш брат уже не полюбит меня той страстной любовью, какой любил раньше. Страсть его ко мне, которая была скорее мечтой, чем действительностью, ослабленная постоянной привычкой видеть друг друга, мало-помалу, перешла в дружбу под разумным давлением его рассудка. У него хватило силы воли, хватило мужества взвесить на одних весах свою страсть или любовь ко мне, и свое братское чувство к вам, Рафаэль, и это последнее одержало верх. Да и мы, разве мы тоже почти не пожертвовали нашей любовью ради его спокойствия?

— Все это правда, прелестная моя проповедница, но…

— Итак, все это верно, — продолжала она с милой улыбкой, — то, что мы не задумывались сделать для него, он сделал сам для нас, для нашего счастья. Он стал бороться против своей страсти, мешавшей нашему благополучию. Это было мучительно тяжело для него, он ужасно страдал первое время, я это видела и страдала вместе с ним. Затем, мало-помалу, и совершенно помимо его воли горе его смягчилось уверенностью, что я не люблю его той любовью, какой он ожидал от меня. Это помогло ему окончательно вырвать из своего сердца тщетную мечту обо мне и о моей любви, и теперь если он и вспоминает о ней когда либо, то только как о приятном минувшем сне, развеянном и рассеянным пробуждением.

— Быть может, вы правы, но что же из этого?

— А то, объяснение, которого, без сомнения, ожидает ваш брат, не будет так тягостно, как вы думаете, особенно если вы сумеете приняться как следует за дело.

— О, я приложу все старания!

— И послушайте меня, дорогой друг, кончайте скорее с этим делом, ведь, вы, вероятно, страдаете не менее меня от этого ежечасного принуждения, которое мы возложили на себя?

— Да, конечно, это мне очень тяжело, тем более, что я ежеминутно опасаюсь выдать себя!