— Ну-ка, чего нам тут подкинули.
В проем двери выглянул командир:
— Эй, алкаши, сейчас на трассу выходить будем, готовьтесь к повороту, держи все, что не закреплено.
Машина начала правый поворот. Майор Макаров ловко поймал поехавшую по столику бутылку. Тыловик собрал объедки в газету. Нос самолета пошел вверх: на трассе должны были идти верхним эшелоном. Коробка с консервами запрыгала по салону и уткнулась в мешки с грузом. Слетели с сидений и покатились по полу фуражки.
Командир выровнял машину, проверил показания приборов. Теперь они шли по общей трассе на своей высоте. Включив нужный канал бортовой радиостанции, командир глянул радиоданные и приготовился вызвать диспетчера перелетов.
Макаров вертел в руках банку. Обычный металлический цилиндр, граммов на четыреста. На верхней крышке кольцо.
— Странная какая-то. Без этикетки.
— Ну-ка. — Тыловик взял банку у майора. — По-моему, из гуманитарной помощи. Нам тут просроченные натовские пайки раздавали, там были похожие банки. Не поймешь только — рыбные или мясные консервы, маркировка не наша.
— Сейчас разберемся, что тут за харчи. — Макаров отобрал банку и потянул за кольцо. Крышка легко снялась, будто и не была припаяна. Под ней оказались маленькие переключатели с микроскопическими рисками и цифрами. — Что еще за хреновина?!!
Командир нашел позывные диспетчера и нажал тангенту, включая станцию на передачу.
— Редут, я семьсот…
Дальнейшие слова утонули в грохоте взрыва.
Давыдов дождался, пока самолет выровняется, раскрыл «дипломат» и нашел пакет с замороженным салом. Задумался, взять бутылку «Зубровки» или нет. «С одной стороны, можно поддержать компанию, с другой — в Североморске неизвестно сколько сидеть. Можно будет и в гостинице со своими мужиками употребить. Особенно если у них все горючее вышло. Как-никак они там уже не одни сутки загорают». Вдруг раздался оглушительный грохот, сверху на Давыдова упало что-то мягкое и тяжелое. От чудовищного пинка капитан нырнул носом в раскрытый «дипломат», ударился головой о стену и отключился.
Сознание вернулось через мгновение. Давыдов вылез из-под тюка с меховым обмундированием. В том, что произошел взрыв, он не сомневался: салон заволокло дымом и в воздухе удушливо пахло сгоревшим тротилом. Давыдов сел, помотал головой. В ушах звенело. Ужасно болела голова. Анатолий потрогал лоб и нащупал здоровую шишку и ссадину. Коснувшись раны, ругнулся и посмотрел на руку. Ладонь окрасилась красным. Давыдов встал на четвереньки и стал пробираться в нос. Тянуло холодом. Давыдов встал и сквозь рассеивающийся дым увидел, что осколки взрывного устройства разбили стекла в иллюминаторах левого борта. В отверстия врывался обжигающе ледяной ветер, сгонял остатки дыма в хвост. Потолок и борта самолета были изрешечены множеством пробоин. На полу лежало три тела. Вернее, только то, что от них осталось. Прямо у ног Давыдова дрожала чья-то оторванная рука. Узнать убитых было невозможно. Давыдова стошнило. Капитан нащупал в кармане платок, вытер рот и, шатаясь, побрел в пилотскую кабину.
Пилот в левом кресле уткнулся лицом в штурвал. В затылке летчика сочилась кровью рваная рана, желтел мозг. Он был мертв. Но летчик справа был жив. Его куртка медленно пропитывалась кровью. Раненый был без сознания и слабо стонал. Давыдов ошеломленно переводил взгляд с одного пилота на другого. Рассудок отказывался верить в случившееся.
— Черт! Вот черт! Как же так, оба сразу…
Перспектива выглядела безрадостной: оказался на борту неуправляемого самолета, летящего неизвестно куда. Давыдов посмотрел на приборную доску, в глазах рябило от обилия циферблатов, указателей, индикаторов. Взгляд остановился на циферблате высотомера. Его маленькая стрелка медленно вращалась. Машина неумолимо теряла высоту. Судя по скорости движения стрелки, самолет медленно, но верно снижался. От этого открытия захватило дух. Нужно срочно что-нибудь делать. Давыдов высвободил из ремней мертвого пилота, вытащил тяжелое тело в салон, вернулся в кабину и стал тормошить раненого:
— Эй братан, очнись! Падаем!
Летчик не реагировал, от толчков его голова запрокинулась, сквозь приоткрытые веки виднелись белки закатившихся глаз.
— О Господи, да очнись же…