В мае 1944 года немцы готовились к приему представителей Международного Красного Креста. Чтобы произвести хорошее впечатление, депортировали в Освенцим стариков, больных и сирот. Олли, Властичка и Руди оказались в списке».

— Лето сорокового года было самым счастливым, — повторила Мауд и уткнулась лбом в ладонь.

Она явно ждала вопроса: почему «самым счастливым»? Ясно, что-то сокрыто под этим панцирем из спрессованной памяти. Но я в поддавки не играю.

— Лили Хаусшильд. Не из твоего списка. Но зато есть фотография, посмотри, фарфоровая кукла!

— Да. Ты так и написала.

«Лили была похожа на фарфоровую китайскую куклу: нежная кожа, розовые щеки, большие зеленые глаза и золотые кудри. Вот только голос надтреснутый. Может, потому, что она была из Судет и плохо владела чешским. Матери у Лили не было, а отец был слепым. Лили о нем заботилась, по нескольку раз в день ходила к нему в казарму, пыталась раздобыть для него еду, водила к врачам. Некогда ей было рисовать. На куцем, запинающемся чешском она рассказывала нам о своих бесчисленных горестях».

— И вот транспорт слепых… Идут, щупают дорогу палками, и среди них — фарфоровая кукла Лили. Она вызвалась сопровождать отца. Представь себе, слепые не видели, куда их ведут, а бедная Лиля все видела… Не могу себе представить… И зачем это представлять? Кого это сегодня трогает?

Мауд сникла. Она пытается достучаться до человечества, а оно — в берушах.

— Даже если это нужно одной тебе…

— Тогда это эгоизм, — перебила меня Мауд, — гадкое намерение обслуживать собственные комплексы…

Кажется, пора сделать перерыв. Собрав в пакет обрезки голов и туловищ, — ничего не выкидывать, пока не закончим, — мы вышли из дому.

С пригорка, обсаженного соснами, открывался дивный вид на монастырь Креста и оливковую рощу, вдалеке белели кубы израильского музея, но Мауд в ту сторону и не глядела, она выискивала полураскрытую шишку, в которую можно было бы всунуть голубенький цветочек. Нашла! Цветочек держался, Мауд добавила еще несколько. Вышел букетик. В Израиле запрещено рвать цветы. Но ради того, чтобы показать мне фокус, которому ее научили в детстве, законопослушная Мауд пошла на преступление.

— Когда мне было лет десять, мы проводили лето в Татрах и познакомились там с двумя еврейскими семьями — Шмидты с сыном-красавцем и Келлеры со взрослой дочерью Ханой. Мы гуляли по лесу, и Хана научила меня чудесной вещи — «начинять» еловую шишку цветами. А я научила этому своих внуков. Без ссылки на источник. А что, если память о Хане и есть еловая шишка с цветочками? Но это так, лирика.

Мы принесли «лирику» домой и поставили ее на полку с архивными папками.

Татры, 1938 год. Шмидты есть, но меленькие. А Келлеров и вовсе нет.

— Такими я их и запомнила, — вздыхала Мауд, глядя на отсканированных Шмидтов, теперь занявших весь экран. — Жаль уменьшать.

Я распечатала больших Шмидтов дважды. Отрезать их друг от друга без повреждений было непросто, так что этим занялась я, а Мауд вырезала сына-красавца, он стоял в стороне от родителей.