Пролог

В большом городе умирала осень. Последние листочки, еще кое-где не убранные школьниками, оставались в парках и скверах, но участь их была решена. В следующие выходные их обязательно сметут в кучки, погрузят на полуторки и увезут за город — на свалку. В последнее время по ночам зарядил мелкий противный дождь, но уже вчера первый снег почтил своим присутствием московские мостовые и задал работу дворникам. Хотя работой это можно было назвать с большой натяжкой — скорее так, легкая тренировка в расчете на будущее. Робкий морозец сковал небольшие лужицы на проезжей части, и автобусы, снабженные слабосильными движками, осторожно подходили к остановкам.

То и дело слышался крик водителей: «Ну-ка, подтолкнули!» — призывающий пассажиров проявить участие к подгорающему сцеплению. Люди выходили из промерзшей коробки автобуса неохотно — еще не факт, что, проявив гражданское самосознание, уедешь на этом же маршруте, но транспорт понемногу двигался, мостовая оттаивала, а над городом неохотно занималась заря.

Рассвело, и на одной из остановок сторонний наблюдатель мог бы заметить странную картину. Не важно, какой маршрут подходил к остановке, люди, не оглядываясь, запрыгивали на подножку слаженно и быстро, как бы стараясь побыстрее уехать из этого проклятого места. На следующей остановке половина из них выходила и только там поджидала нужный им автобус. Наоборот, на другой стороне улицы, из подъехавших автобусов выходили мрачные серые личности с кубарями, ромбами и шпалами в петлицах и, ни на кого не глядя, переходили улицу, устремляясь тонкими ручейками к калиткам и воротам темно-серого здания, окруженного высоким забором.

Улица называлась Лубянка, а серое здание — Народным комиссариатом внутренних дел, возглавляемым товарищем Ежовым, преемником Генриха Ягоды.

Камера номер семнадцать, рассчитанная на восемнадцать человек, была почти пуста — всего десять человек заключенных. Столь малая численность этого достойного помещения, знававшего времена, когда в него напихивали и сотню узников, объяснялась, по-видимому, стоком очередной «волны» жертв шпиономании — неделю назад последний улов был припечатан грозной пятьдесят шестой статьей и отправлен «по местам отбытия наказания».

Камера располагалась на первом этаже, и сквозь зарешеченное окошко было видно, как тает первый снег, оставляя после себя темные пятна на приготовившейся ко всему земле. На давно немытом стекле умирали мухи, невесть откуда попавшие в положение «политических».

Лампочка на двести ватт, включаемая с профилактическими целями на ночь, погасла. Было слышно, как по коридору протопал утренний вертухай — у ночных подошвы были подбиты войлоком, чтобы незаметно подкрадываться к глазку. Дежурный по камере подошел к кормушке, по опыту зная, что вскоре дадут утреннюю пайку — буханку хлеба и чайник кипятку на десятерых. К этому моменту все постарались воспользоваться услугами параши, ибо посещение ее после завтрака считалось крайне дурным тоном. Все девять заключенных сидели на своих нарах из струганых досок и, повернув тощие шеи, смотрели все в одну точку — на кормушку. Голод был постоянным попутчиком этих несчастных, но они научились с ним справляться: всякие разговоры на тему еды пресекались в зародыше, а некоторые понятия вообще находились под негласным запретом.

Наконец глухо звякнула дверца кормушки. Дежурный ловко принял из рук раздатчика пайку и поставил ее на стол. Кормушка не закрывалась. Вместо этого металлизированный дверью голос позвал дежурного подойти еще раз. Тот, немало удивясь, подошел, что-то взял из кормушки и до крайности удивленный возвратился к столу.

— Странное дело, товарищи! — сказал он. — Непонятно по какому случаю, администрация нам пожаловала головку сахара.

Дружный радостный гул был ему ответом. Под одобрительные возгласы дежурный принялся ниткой делить хлеб и аккуратно ломать сахар. Затем минут на десять наступила тишина — зэки наслаждались «трапезой», по своей скоромности способной вызвать слезы у любого постящегося инока. Но всему прекрасному рано или поздно приходит конец. Как ни растягивай сто граммов хлеба да кружку кипятку — на вечность не растянешь.

В очередной раз лязгнуло окошко двери, и в нем возникло лицо надзирателя.

— Переплут! На допрос! — чеканя слова, как медные монеты, произнес он.

Человек с фамилией Переплут быстро вскочил и подошел к двери.

— Выходи! — повторил надзиратель.

Сцепив руки за спиной, Переплут покорно шагнул в коридор. Там уже стояли два «архангела» с оружием на изготовку, готовых любой ценой препятствовать предполагаемому побегу. Зэк покорно втянул голову в плечи и зашагал в кабинет следователя, находившийся на цокольном этаже, либо, проще говоря, в подвале. Худой и долговязый, он напоминал жирафа в зоопарке — тот же затравленный взгляд глаз и тоска по воле.

Лейтенант НКВД Гусев сидел на стуле в своей любимой позе — спинкой вперед. Глянец на его сапогах наводил на мысли о торжественном параде, а до синевы выбритые щеки эту самую мысль укрепляли. Он в кабинете был не один. На подоконнике, болтая ногами, сидел какой-то типчик в штатском. Когда ввели Переплута, он демонстративно зевнул, даже не потрудившись прикрыть рот рукой.