Глава IV
Воспоминания детства и прикрывающие воспоминания
В другой статье, опубликованной в «Ежемесячнике психиатрии и неврологии» за 1899 г., я имел возможность проследить неожиданную склонность наших воспоминаний к тенденциозности и избирательности. Я исходил из того поразительного факта, что в самых ранних воспоминаниях детства обыкновенно сохраняются мелкие, второстепенные подробности, тогда как важные, богатые аффектами впечатления того времени не оставляют (очень часто, но не всегда, разумеется!) в памяти взрослых никакого следа. Известно, что память производит выбор среди тех впечатлений, которые в нее поступают, и потому следовало бы предположить, что этот выбор в детском возрасте происходит по совершенно иным принципам, нежели в пору интеллектуальной зрелости. Однако тщательное исследование показывает, что такое допущение будет излишним. Второстепенные воспоминания детства обязаны своим запечатлением смещению значимости: это замещения, подставляемые при воспроизводстве вместо других, по-настоящему значимых впечатлений, воспоминания о которых можно развить посредством психического анализа, но которые не могут быть воспроизведены непосредственно из-за сопротивления сознания. Второстепенные подробности сохраняются не благодаря собственному содержанию, а в силу ассоциативной связи этого содержания с другими, вытесненными подробностями, так что их можно с полным основанием характеризовать как прикрывающие (заслоняющие) воспоминания.
В указанной статье я лишь наметил, но отнюдь не исчерпал всего разнообразия отношений и значений этих прикрывающих воспоминаний. В одном подробно проанализированном примере я показал и подчеркнул обыкновенный характер временных отношений между прикрывающим воспоминанием и прикрытым содержанием. В том примере содержание прикрывающего воспоминания относилось к самому раннему детству, в то время как те умственные переживания, которые данное воспоминание заслоняло в памяти и которые остались почти всецело неосознанными, имели место в более позднее время[48]. Я назвал этот вид смещения возвратным (ретроактивным). Быть может, даже чаще наблюдается обратное отношение, когда в памяти закрепляется в качестве прикрытия какое-либо безличное впечатление недавнего времени, причем только по причине связи с каким-то прежним переживанием, не способным из-за противодействия сознания к непосредственному воспроизводству. Такие прикрывающие воспоминания могут считаться предваряющими и как бы смещаться вперед. Здесь то существенное, что занимает память, оказывается впереди прикрывающего воспоминания. Наконец возможен и действительно встречается третий случай, когда прикрывающее воспоминание связано с прикрытым впечатлением не только по содержанию, но и в силу смежности по времени, – это будут воспоминания примыкающие, или протяженные.
Как велика та часть нашего запаса воспоминаний, которая относится к категории прикрывающих воспоминаний, и какую роль они играют во всякого рода невротических умственных процессах – это вопросы, в рассмотрение которых я не вдавался в давней статье и не намерен вдаваться и здесь. Для меня важнее подчеркнуть, что забывание собственных имен с ошибочными припоминаниями во многом сходно с образованием прикрывающих воспоминаний.
На первый взгляд, различия между этими двумя группами явлений бросаются в глаза несравнимо больше, нежели сходства. Первая группа охватывает имена собственные, вторая же включает в себя впечатления о пережитом в действительности или мысленно; в первом случае память явно отказывается служить, а во втором производит работу, которая кажется нам странной; в первом случае налицо сиюминутное расстройство (ведь забытое имя вполне могло воспроизводиться нами до того сотни раз правильно и завтра будет воспроизводиться вновь), а во втором – длительное, беспрерывное состояние, поскольку безличные воспоминания детства, по-видимому, способны сохраняться на протяжении долгих лет жизни. Загадки, стоящие перед нами в обоих случаях, тоже выглядят совершенно различными. В первом случае нашу научную любознательность возбуждает забывание, а во втором – сохранение в памяти. Более глубокое исследование показывает при этом, что, вопреки различиям в психическом материале и длительности явлений, сходства между группами все же преобладают. В обоих случаях мы имеем дело с ошибками припоминания; воспроизводится вовсе не то, что должно быть воспроизведено, а нечто иное, замещающее. В случае забывания имен налицо действие памяти в форме подставных имен. А прикрывающие воспоминания опираются на забывание других, более существенных впечатлений. В обоих случаях некоторое интеллектуальное ощущение предоставляет сведения о вмешательстве некоего стороннего фактора, разве что в каждом случае этот фактор имеет свою форму. При забывании имен мы знаем, что подставные имена суть обманки; при прикрывающих воспоминаниях мы удивляемся тому, что они вообще у нас сохранились. Если затем психологический анализ показывает, что в обоих случаях замещающие образования сложились одинаковым образом, через смещение каких-либо поверхностных ассоциаций, то именно различия в материале, в длительности и в средоточении обеих групп заставляют нас предполагать, будто мы нашли нечто существенно важное, имеющее принципиальное значение. Это общее положение гласило бы, что ошибки и помехи воспроизводства указывают – гораздо чаще, чем принято думать, – на вмешательство тенденциозного фактора, то есть на подсознательную склонность отдавать одним воспоминаниям предпочтение перед другими.
Вопрос о воспоминаниях детства представляется мне настолько важным и интересным, что я хотел бы посвятить ему несколько замечаний, которые поведут нас за пределы сказанного выше.
Как глубоко в детство простираются наши воспоминания? Мне известно несколько работ по этой теме, в частности, труды супругов Анри (1897) и Потвина (1901)[49]. Эти работы доказывают наличие значительных индивидуальных различий между субъектами. Некоторые из тех, кто подвергался наблюдениям, относят свои первые воспоминания к шестому месяцу жизни, а другие ничего не помнят из своей жизни до конца шестого и даже восьмого года. С чем же связаны эти различия в воспоминаниях детства и какое значение они имеют? Очевидно, что для решения этого вопроса недостаточно собрать соответствующий материал при собеседовании; необходима его обработка, причем с участием тех, от кого эти сведения исходят.
Мне представляется, что мы слишком равнодушно относимся к фактам младенческой амнезии – к утрате воспоминаний о первых годах нашей жизни; тем самым мы проходим мимо своеобразной загадки. Мы забываем о том, сколь высокого уровня интеллектуального развития достигает ребенок уже на четвертом году жизни, на какие тонкие эмоциональные реакции он способен. Нас должно поражать, как мало из этих душевных событий сохраняется обычно в памяти в позднейшие годы; тем более что мы имеем все основания предполагать, что эти забытые переживания детства отнюдь не ускользнули бесследно, – нет, они оказывают на человека влияние, которое он ощущает весь остаток жизни. Тем не менее, несмотря на свое несравненное влияние, эти переживания забываются! Это свидетельствует о наличии крайне своеобразных условий припоминания (в смысле сознательного воспроизведения), до сих пор не привлекавших внимания ученых. Совсем не исключено, что именно забывание детских переживаний снабдит нас ключом к пониманию тех амнезий, которые, как показывают новейшие исследования, лежат в основе образования всех невротических симптомов.
Среди сохранившихся воспоминаний детства некоторые видятся нам вполне понятными, другие же кажутся непонятными или неразборчивыми. Нетрудно исправить некоторые ошибки по отношению к этим обоим видам воспоминаний. Подвергнув уцелевшие воспоминания какого-либо человека аналитической проверке, мы без труда установим, что поручиться за их правильность и точность невозможно. Отдельные воспоминания искажаются, страдают неполнотой, сдвигаются по времени и месту. Сообщения субъектов опроса о том, например, что их первые воспоминания относятся, скажем, ко второму году жизни, явно недостоверны. Вдобавок быстро выявляются мотивы, которые объясняют нам искажение и смещение пережитого и которые, вместе с тем, дают понять, что причиной этих ошибок выступает не просто слабина памяти. Могучие силы позднейшей жизни воздействуют на способность припоминать переживания детства; быть может, это те же силы, благодаря которым мы вообще отчуждаемся от понимания своих детских лет.
Процесс припоминания у взрослых опирается, как известно, на разнообразие психического материала. Одни люди вспоминают в форме зрительных образов, то есть их воспоминания носят зрительный характер; другие способны воспроизводить в памяти самые скудные очертания пережитого. Следуя предложению Шарко, таких людей называют аудиалами (auditifs) и кинестетиками (moteurs)[50] – в противоположность упомянутым выше визуалам (visuels). В сновидениях эти различия исчезают – сны снятся всем преимущественно в виде зрительных образов. Но то же самое происходит и по отношению к воспоминаниям детства: они носят пластический зрительный характер даже у тех людей, чьи позднейшие воспоминания лишены зрительного элемента. Зрительное воспоминание сохраняет, таким образом, тип воспоминания младенческого. У меня лично единственные зрительные воспоминания – это воспоминания самого раннего детства, пластически выпуклые сцены, сравнимые лишь с театральными зрелищами. В этих сценах из детских лет, верны ли они или искажены, человек обычно видит себя ребенком, в детском облике и платье. Это обстоятельство может изумлять, ведь взрослые люди со зрительной памятью не видят самих себя в воспоминаниях о позднейших событиях[51]. Кроме того, сказанное противоречит мнению, что ребенок, переживая что-либо, сосредоточивает внимание на себе и не направляет его исключительно на внешние впечатления. Поэтому самые различные соображения заставляют нас предполагать, что так называемые ранние детские воспоминания суть не подлинный след давнишних впечатлений, а его позднейшая обработка, результат воздействия многообразных психических сил более позднего времени. Детские воспоминания в общем случае являются прикрывающими воспоминаниями – и тем самым выступают замечательной аналогией с воспоминаниями о детстве народов, закрепленными в сказаниях и мифах.
Всякий, кто подвергал изучению подопытных по методу психического анализа, накапливает по итогам этой работы обильный запас случаев прикрывающих воспоминаний. Однако обнародование этих примеров в высшей степени затрудняется указанным выше характером отношений, существующих между воспоминаниями детства и позднейшей жизнью. Чтобы уяснить значение того или иного воспоминания детства в качестве прикрывающего воспоминания, нередко требуется изобразить всю позднейшую жизнь человека. Лишь иногда бывает возможным, как в следующем отличном примере, выделить из общей связи явлений отдельное прикрывающее воспоминание.
Мужчина 24 лет сохранил следующий мысленный образ из пятого года своей жизни. Он сидит в саду летнего дома на стульчике рядом с теткой, которая старается научить его распознавать буквы. Он затрудняется уловить различие между m и n и просит тетку объяснить, чем отличаются эти буквы. Тетка обращает его внимание на то, что у буквы m на одну «палочку» больше, чем у n, что у нее есть третья черточка. Нет как будто ни малейших оснований усомниться в достоверности этого детского воспоминания; но свое значение оно приобрело лишь впоследствии, когда обнаружилось, что оно символически выражает общую любознательность мальчика. В ту пору ему хотелось установить разницу между буквами m и n, а впоследствии он предпринимал попытки выяснить, в чем отличие мальчиков от девочек. Наверно, он охотно согласился бы, чтобы учительницей и здесь оказалась именно тетушка. Еще он узнал, что сходство между случаями действительно имеется, что у мальчиков тоже на одну «часть» больше, чем у девочек. К тому времени, когда он это узнал, у него и пробудилось воспоминание о соответствующем детском вопросе.
Вот другой пример, уже из более позднего детства. Мужчина, серьезно обделенный в своей эротической жизни и переваливший ныне за сорокалетний возраст, был старшим из девяти детей в своей семье. Ко времени, когда родились самые младшие, ему было пятнадцать, однако он уверяет – и твердо стоит на своем, – что ни разу не замечал у матери признаков беременности. В ответ на мой скепсис он погрузился в воспоминания, и вдруг ему предстала картина: в возрасте одиннадцати или двенадцати лет он увидел, как мать торопливо расстегивает юбку перед зеркалом. Далее он добавил, уже сам, без моего побуждения, что она вошла в дом с улицы и явно испытала приступ боли, означавший начало схваток. Расстегивание юбки было прикрывающим воспоминанием этого человека. Далее мы еще не раз столкнемся с примерами такого рода словесных мостков между событиями.
Теперь я хотел бы показать, какой смысл благодаря анализу может получить детское воспоминание, до того не имевшее, казалось бы, никакого значения. Когда я на сорок третьем году жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства, мне вспомнилась сцена, давно уже (казалось, что с самых ранних лет) проникавшая время от времени в сознание; на основании достаточных признаков я относил ее к исходу третьего года моей жизни. Мне виделось, что я стою перед шкафом (Kasten), чего-то требую и плачу, а мой сводный брат, старше меня на 20 лет, держит дверцу шкафа открытой. Затем вдруг входит моя мать, красивая и стройная, как бы возвращаясь с улицы. Эти слова описывают пластическую сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать при всем желании. Собирался ли мой брат открыть или закрыть шкаф (в первый раз я употребил слово «гардероб» – Schrank), почему я плакал и какое отношение ко всему имело появление матери – обо всем этом приходилось только гадать. Велик был соблазн посчитать, что старший брат чем-нибудь дразнил меня, а мать положила конец моим мучениям. Такие недоразумения в детских воспоминаниях отнюдь не редкость: человек что-то вспоминает, но не может сказать, что здесь главное, и не в состоянии понять, на каком элементе сцены нужно делать психическое ударение. Аналитический разбор вскрыл предо мной совершенно неожиданный смысл видения. Я скучал по матери и начал подозревать, что она заперта в том шкафу, а потому потребовал от брата, чтобы он открыл шкаф. Когда он это сделал, когда я убедился, что матери в шкафу нет, это вызвало у меня слезы. Сей миг закрепился в воспоминании, а сразу за ним случилось появление матери, унявшее мою тревогу (или тоску). Но почему ребенку вздумалось искать пропавшую мать в шкафу? Сны, которые снились мне в ту пору, смутно напоминали о няньке, о которой сохранились и другие воспоминания – например, как она настаивала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые получал в подарок; эта подробность может, в свою очередь, притязать на роль воспоминания, прикрывающего нечто позднейшее. Я решил облегчить себе задачу истолкования и расспросить мою мать, уже изрядно постаревшую, насчет этой няньки. Я узнал многое, в том числе что эта сметливая, но нечистая на руку особа совершила у нас в доме большие покражи, пока мать рожала, и по обвинению, выдвинутому моим братом, была предана суду. Это указание прояснило детскую сцену и позволило в ней разобраться. Внезапное исчезновение няньки не оставило меня равнодушным; я обратился к брату с вопросом о том, где она, заметив, должно быть, что в ее исчезновении он сыграл какую-то роль. А он ответил мне уклончиво, забавляясь, как было у него в обыкновении: «Ее заперли» (eingekastelt). Ответ я понял по-детски буквально («зашкафили». –
Глава V
Обмолвки
Обычный материал нашей разговорной речи на родном языке представляется огражденным от забывания, однако он довольно часто подвергается другому расстройству, известному под названием обмолвок. Это явление, наблюдаемое у здорового человека, производит впечатление подготовительной ступени для так называемой парафазии, наступающей уже при патологических условиях.
В данном случае я располагаю исключительной возможностью пользоваться более ранней работой (и воздать ей должное): в 1895 г. филолог Мерингер и психиатр К. Майер опубликовали работу под названием «Обмолвки и ошибки в чтении». Точка их зрения сильно отличается от моей собственной. Ибо один из авторов, от имени которого ведется изложение, берется за исследование как языковед, желая найти правила, по которым совершаются обмолвки. Он рассчитывал на основании этих правил утвердить существование «некоего духовного механизма… в котором звуки одного слова, одного предложения и даже отдельные слова связаны и сплетены между собой совершенно особенным образом».
Примеры обмолвок, собранные авторами, объединяются в сугубо описательные категории. Так, мы имеем транспозиции (например, Milo von Venus вместо Venus von Milo – Венеры Милосской); предвосхищения, или антиципации (es warmirauf der Schwest – «меня согревает сестра» вместо auf der Brust so schwer – «тяжело на сердце»); отзвуки, или постпозиции (Ich fordere Sie auf, auf das Wohl unseres Chefs aufzustoßen – «Призываю выпить за здоровье начальника», где aufzustoßen употребляется вместо anzus-toßen – «икать» вместо «выпить за»); контаминации (Er setzt sich auf den Hinterkopf, составленное из Er setzt sich einen Kopf auf и Er stellt sich auf die Hinterbeine – «Он стоит на спине головы», составленное из «Он упрямый» и «Он твердо стоит на ногах»); подстановки (Ich gebe die Präparate in den Briefkasten – «Я положил лекарства в почтовый ящик» вместо Brütkasten – «ящик для бумаг»). К этим главным категориям добавляются также другие, менее существенные или менее важные для наших целей. Для такой схемы безразлично, подвергаются ли перестановке, искажению, слиянию или тому подобным изменениям отдельные звуки, слоги или целые слова задуманной фразы.