При попытке подвергнуть анализу этот маленький ошибочный акт мне прежде всего пришла в голову фраза, которая могла указать прямой путь к решению: sich an der Alten vergreifen («поднять руку на старуху»; глагол vergreifen означает также совершить ошибочное действие, букв. «взять не то». –
Для решения этого вопроса у меня, как и следует ожидать, нет достаточного материала, и приходится ограничиваться предположениями и аналогиями. Известно, что в тяжелых случаях психоневроза в качестве болезненных симптомов выступают иной раз самоповреждения и что самоубийство как исход психического конфликта никогда при этом полностью не исключается. Я убедился и могу подтвердить это на вполне выясненных примерах, что многие на вид случайные повреждения таких пациентов на самом деле суть именно самоповреждения. Постоянно бодрствующее стремление к самобичеванию, которое обычно проявляется в упреках себе или же играет ту или иную роль в образовании других симптомов, ловко использует случайно создавшуюся внешнюю ситуацию или же помогает ей создаться до тех пор, пока не возникнет желаемое следствие – повреждение. Подобные явления наблюдаются нередко даже в нетяжелых случаях, а роль, которую играет при этом бессознательное намерение, проявляется в целом ряде признаков, например в том поразительном спокойствии, которое сохраняют больные при мнимом несчастии[160].
Из медицинской практики я хочу вместо многих примеров рассказать подробно один случай. Одна молодая женщина выпала из экипажа и сломала ногу. Ей пришлось оставаться в постели многие недели, но при этом бросалось в глаза, как мало она жалуется на боль и с каким спокойствием переносит свою беду. Со времени этого несчастного случая у нее обнаружилась долгая и тяжелая нервная болезнь, от которой она в конце концов излечилась при помощи психотерапии. Во время лечения я узнал обстоятельства, при которых произошел несчастный случай, равно как и некоторые впечатления, ему предшествовавшие. Молодая женщина гостила вместе со своим мужем, очень ревнивым человеком, в имении замужней сестры – в многолюдном обществе сестер, братьев, их мужей и жен. Однажды вечером она показала в этом узком кругу один из своих талантов, протанцевала по всем правилам искусства канкан – к великому одобрению родных, но к неудовольствию мужа, который потом прошептал ей: «Опять вела себя как продажная девка». Его слова запали ей в душу (только ли танцы тому виной, сейчас не важно). Ночь она спала неспокойно, а на следующее утро захотела ехать кататься. Лошадей она выбирала сама, одну пару отвергла и выбрала другую. Младшая сестра хотела взять с собой грудного ребенка с кормилицей; против этого моя пациентка чрезвычайно решительно возражала. Во время поездки она выказывала признаки возбуждения, предупреждала кучера, что лошади могут понести, а когда беспокойные животные и вправду раскапризничались, выскочила в испуге из коляски и сломала ногу, тогда как оставшиеся в коляске вернулись домой целыми и невредимыми. Зная эти подробности, вряд ли можно усомниться в том, что данный несчастный случай был, в сущности, подстроен, но вместе с тем нельзя не удивляться той ловкости, с какой эта дама заставила случай применить наказание, столь соответствующее ее вине. После события она еще долгое время не имела возможности танцевать канкан.
У себя самого я вряд ли мог бы отметить случаи самоповреждения в спокойном состоянии, но при исключительных обстоятельствах они и меня не обходили стороной. Когда кто-нибудь из моих домашних жалуется, что прикусил себе язык, прищемил палец и тому подобное, то вместо того, чтобы проявить ожидаемое участие, я спрашиваю, зачем он это сделал. Однажды я сам прищемил себе очень больно палец, когда некий молодой пациент выразил на приеме намерение (которое, конечно, нельзя было принимать всерьез) жениться на моей старшей дочери, – я-то в то время знал, что она как раз находится на лечении и ее жизни угрожает величайшая опасность.
У одного из моих мальчиков очень живой темперамент, и это затрудняет уход за ним, когда он болен. Как-то утром с ним случился припадок гнева из-за того, что ему было велено оставаться до обеда в кровати, и он грозил покончить с собой (он прочел о подобном случае в газете). Вечером он показал мне шишку, которую получил, стукнувшись левой стороной грудной клетки о дверную ручку. На мой иронический вопрос, зачем он это сделал и чего хотел этим добиться, одиннадцатилетний ребенок ответил словно по наитию: это была попытка самоубийства, которым я грозил утром. Не думаю, чтобы мои взгляды на самоповреждение были тогда доступны моим детям.
Кто верит в возможность полунамеренного самоповреждения – если будет позволено употребить столь неуклюжее выражение, – тот будет этой верой подготовлен к допущению того, что кроме сознательного, намеренного самоубийства существует еще и полунамеренное самоуничтожение с бессознательным намерением, способным ловко использовать угрожающую жизни опасность и замаскировать ее под видом случайного несчастья. Самоуничтожение отнюдь не редкость, число людей, у которых действует с известной силой склонность к нему, гораздо больше того числа, у которых она одерживает верх. Самоповреждения есть в большинстве случаев компромисс между этой склонностью и противодействующими ей силами. Когда и вправду дело доходит до самоубийства, склонность к нему, как выясняется, возникла гораздо раньше, но сказывалась с меньшей силой или в виде бессознательного и вытесняемого побуждения.
Сознательное намерение самоубийства выбирает для осуществления время, средства и удобный случай. Этому вполне соответствует то, как бессознательное намерение выжидает какого-либо повода, который мог бы сыграть известную роль в ряду причин самоубийства, отвлечь на себя силу сопротивления человека и тем самым высвободить намерение от связывающих его сил[161]. Хочу отметить, что это вовсе не праздные рассуждения; мне известно несколько примеров будто бы случайных несчастий (при езде верхом или в экипаже), подробности которых допускают подозрение о бессознательно допущенном самоубийстве. Так, на офицерских скачках один офицер падает с лошади и получает столь тяжелые увечья, что некоторое время спустя умирает. То, как он себя держал, когда пришел в сознание, во многих отношениях поразительно, а еще более заслуживает внимания поведение до этого. Он был глубоко огорчен смертью любимой матери, в обществе товарищей судорожно рыдал, говорил близким друзьям, что жизнь ему надоела; хотел бросить службу и принять участие в африканской войне, которая, вообще говоря, его ничуть не касалась[162]; блестящий наездник, он стал избегать верховой езды, где только возможно. Наконец перед скачками, от участия в которых он не мог уклониться, он заговорил о дурных предчувствиях; что удивительного при таком состоянии в том, что эти предчувствия сбылись? Мне скажут, что и без того понятно – мол, человек в такой нервной депрессии не может управлять лошадью столь же твердо, как в здоровом состоянии. Вполне согласен, но механизм моторной заторможенности, вызываемой нервозностью, я нахожу здесь именно в подчеркнутом намерении самоубийства.
Шандор Ференци из Будапешта передал мне для публикации историю анализа одного очевидно случайного увечья, полученного при стрельбе. Сам он объясняет эту историю как неосознанную попытку самоубийства. Я целиком разделяю и поддерживаю его точку зрения.
«Й. Ад., 22 лет, подмастерье-плотник, обратился ко мне 18 января 1908 г. за консультацией. Он хотел узнать, возможно и нужно ли удалять пулю, засевшую в его левом виске 20 марта 1907 г. Не считая периодических, не слишком сильных головных болей, он чувствовал себя превосходно, а врачебное обследование не выявило вообще никаких следов, кроме характерного черного от пороха пулевого шрама на левом виске, поэтому я стал отговаривать его от операции. На вопрос об обстоятельствах дела он пояснил, что ранил себя случайно. Он играл с револьвером брата, думая, что оружие не заряжено; прижал револьвер левой рукой к левому виску (он не левша), нажал на спусковой крючок, и раздался выстрел. В револьвере было три патрона. Я уточнил, с чего ему вздумалось взяться за револьвер. Он ответил, что близилась пора медицинского освидетельствования для военной службы; накануне вечером он взял оружие с собой в гостиницу, опасаясь потасовок среди новобранцев. На осмотре его признали негодным из-за варикозного расширения вен, и он сильно стыдился диагноза. По возвращении домой он сел играть с револьвером, но не собирался причинять себе вред. На мой вопрос, доволен ли он своей жизнью в целом, юноша вздохнул и поведал историю своей любви к девушке, которая тоже его любила, но все равно бросила. Она эмигрировала в Америку из-за жажды денег. Он хотел последовать за нею, но родители его не отпустили. Его возлюбленная отбыла 20 января 1907 года, за два месяца до несчастного случая. Несмотря на все эти подозрительные совпадения, пациент упорно настаивал на несчастном случае. Однако я нисколько не сомневаюсь в том, что небрежность в обращении с оружием – он не удосужился убедиться, что револьвер не заряжен, – а также нанесение себе увечий были обусловлены психически. Он все еще находился под угнетающим воздействием несчастной любви и, очевидно, хотел “все забыть” в армии. Когда лишился и этой надежды, то стал забавляться с револьвером, то есть предпринял бессознательную попытку самоубийства. Оружие в левой, а не в правой руке убедительно свидетельствует о том, что он и вправду лишь “играл”, сознательно вовсе не желал покончить жизнь самоубийством».
Другой анализ явно случайного самокалечения – им я обязан наблюдателю (Ван Эмден[163], 1911) – вполне соответствует пословице «Не рой яму другому, не то сам в нее попадешь».
«Фрау Х. – из хорошей семьи среднего достатка, замужем, имеет троих детей. Она действительно страдает от нервов, но никогда не нуждалась в энергетическом лечении, так как вполне способна справляться со своим недугом сама. Однажды она повредила себе лицо, и история выглядела поразительной; по счастью, беда оказалась временной. Произошло все следующим образом. Она споткнулась о кучу камней на ремонтируемой улице и ударилась лицом о стену дома. Кожа была изрядно поцарапана; веки посинели и отекли. Опасаясь последствий для глаз, она обратилась к врачу. Успокоив ее на сей счет, я спросил: “А как вы ухитрились так упасть?” Она объяснила, что прямо перед несчастным случаем предупредила мужа, страдавшего на протяжении нескольких месяцев от болезни суставов, чтобы он был осмотрительнее на этой улице, и прибавила, что вообще довольно часто с нею в подобных обстоятельствах удивительным образом происходит именно то, от чего она предостерегала кого-то другого.
Я не удовлетворился ее ответом и спросил, не хочет ли она рассказать мне еще что-нибудь. Да, как раз перед падением она заметила в лавке на другой стороне улицы привлекательную картину, которую тут же захотела купить для украшения детской. Пошла прямиком к лавке, не глядя под ноги, споткнулась о груду камней и, падая, ударилась лицом о стену дома, причем не сделала ни малейшей попытки прикрыться руками. Намерение купить картину тут же было забыто, и она как можно быстрее вернулась домой. “Но почему вы не смотрели под ноги?” – “Понимаете, это, возможно, было наказание за тот эпизод, о котором я поведала вам по секрету”. – “Неужели это вас так заботило?” – “Да, я сильно жалела, считала себя злодейкой и безнравственной преступницей, и это событие занимало все мои мысли”.
Имелся в виду аборт, который она сделала с согласия мужа, так как из-за их финансового положения пара не хотела обременять себя новыми детьми. Выполнила аборт какая-то повитуха, а последствия пришлось улаживать уже врачу.
“Я часто упрекаю себя и думаю – ты же убила своего ребенка; с самого начала я боялась, что такой поступок не останется без наказания. Теперь, когда вы заверили меня, что с моими глазами все в порядке, мой разум успокоился: значит, я уже достаточно наказана”.
Следовательно, этот несчастный случай был самоистязанием – во‑первых, в искупление преступления, а во‑вторых – ради избавления от неведомого наказания, возможно, гораздо более сурового, которого она страшилась добрых несколько месяцев. В миг, когда она устремилась в лавку, чтобы купить картину, воспоминание о недавнем эпизоде – вместе со всеми страхами, которые уже довольно сильно укоренились в ее бессознательном, когда она предупреждала мужа, – возобладали в ее памяти. Быть может, здесь подойдут приблизительно такие слова: “Зачем тебе украшение для детской? Ты же погубила своего ребенка! Ты убийца. Наверняка тебя ждет страшная кара!”
Эта мысль не достигла сознания, но все же воспользовалась ситуацией, которую я определил бы как психологический момент, и женщина ненавязчиво наказала себя с помощью груды камней, которая попалась ей на пути. Вот почему она даже не вскинула рук, когда падала, и вот почему она не испугалась всерьез. Вторым же, причем менее, полагаю, важным фактором в этом несчастном случае, было, несомненно, самонаказание за бессознательное желание избавиться от мужа, которого следует признать соучастником совершенного преступления. Это желание проявилось в совершенно ненужном предупреждении об осмотрительности – ее муж и без того передвигался с большой осторожностью именно потому, что не полагался на свои ноги»[164].
При рассмотрении подробностей этого случая поневоле покажется, что Штерке (1916) был прав, когда трактовал явно случайное самоповреждение посредством ожога как «жертвоприношение».
«Дама, зятю которой предстояло отбыть в Германию по воинской службе, ошпарила ногу при следующих обстоятельствах. Дочь ее ожидала родов в ближайшее время, и размышления об опасностях войны, естественно, не прибавляли семье особого настроения. За день до отъезда зятя дама пригласила их с дочерью на обед. Она сама приготовила еду на кухне, предварительно – как ни странно – сменив свои высокие, удобные для ходьбы ботинки со шнуровкой и супинаторами, которые обычно носила и в помещении, на пару тапочек мужа, слишком тесных для ее ног и открытых сверху. Снимая с огня большую кастрюлю с кипящим супом, она уронила ее и так ошпарила себе ногу, причем довольно сильно; особенно досталось подъему, который выступал из тапка. Все, естественно, приписали этот несчастный случай понятным “нервам”. Первые несколько дней после ожога дама проявляла чрезмерную осторожность со всем горячим, но это не помешало ей спустя несколько дней обжечь запястье горячей подливкой»[165].
Если за случайной на первый взгляд неловкостью и несовершенством моторных действий может скрываться откровенное, по сути, посягательство на свои здоровье и жизнь, то остается сделать всего шаг, чтобы найти возможным распространение этого взгляда на такие случаи ошибочных действий, которые серьезно угрожают жизни и здоровью других людей. Примеры, которые я могу привести в подтверждение этого взгляда, заимствованы из наблюдений над невротиками, а потому не вполне отвечают условиям, изложенным выше. Сообщу здесь об одном случае, в котором не само ошибочное действие, а то, что можно назвать, скорее, симптоматическим или случайным поступком, навело меня на след, позволивший затем разрешить конфликт больного. Я взял однажды на себя задачу улучшить супружеские отношения в семье одного очень разумного человека. Недоразумения между ним и нежно привязанной к нему молодой женой, конечно, имели под собой некоторые реальные основания, но, как он сам признавал, не находили себе полного объяснения. Он неустанно носился с мыслью о разводе, но затем отказался от нее, так как сильно любил своих двоих детей. Все же он постоянно возвращался к этому намерению, впрочем, не испробовав ни единого способа сделать свое положение сколько-нибудь сносным. Такого рода умеренность с его стороны дала мне подсказку относительно того, что в деле замешаны бессознательные и вытесненные мотивы, которые подкрепляют борющиеся между собою другие, сознательные; в таких случаях я берусь за ликвидацию конфликта путем психического анализа. Однажды мужчина рассказал мне о мелком событии, изрядно его напугавшем. Он играл со своим старшим ребенком, – которого любит гораздо больше, чем второго, – поднимал высоко вверх и резко опускал вниз, и раз вскинул на таком месте и так высоко, что ребенок едва не ударился темечком о висевшую на потолке тяжелую люстру. С ребенком ничего не приключилось, но от испуга у него закружилась голова. Отец в ужасе остался на месте с ребенком в руках, а с матерью сделался истерический припадок. Та особенная ловкость, с какой совершено было это неосторожное движение, и та острота, с какой отреагировали родители, побудили меня усмотреть в этой случайности симптоматическое действие, в котором должно было выражаться недоброе намерение по отношению к любимому ребенку. Казалось бы, этому противоречила нежная любовь отца к ребенку, но противоречие устранялось, стоило лишь отнести позыв к повреждению к тому времени, когда это был единственный ребенок, настолько маленький, что отец еще не проникся к нему особенной нежностью. Мне нетрудно было предположить, что муж, не получавший удовлетворения от жены, имел такую мысль или намерение: «Если это маленькое существо, для меня безразличное, умрет, я буду свободен и смогу развестись с женой». Желание смерти ныне столь обожаемому существу должно было сохраниться бессознательно. Отсюда не составило труда найти путь к бессознательной фиксации этого желания. Наличие склонности выяснилось из детских воспоминаний пациента о том, что смерть маленького брата, которую мать ставила в вину небрежности отца, привела к резким столкновениям, сопровождавшимся угрозой развода. В дальнейшей истории семейной жизни моего пациента эта гипотеза нашла себе подтверждение в успешности терапии.
Штерке (1916) приводит пример того, как писатели без колебаний ставят неловкое действие на место преднамеренного и тем самым делают его источником тяжелейших последствий.