Я зашел в продуктовый магазин. Толстая продавщица с лунообразным лицом равнодушно взглянул на меня и уткнулась в вязание. Ассортимент был по-советски скромный: водка, хлеб, несколько видов круп, растительное масло, какие-то карамельки и скобяные изделия.

Выбирать не приходилось, я купил про запас две бутылки водки, хлеба и пряников. Продавщица неспешно отпустила товар и, получив деньги, опять взялась за прерванное вязание. Я осмелился отвлечь ее и спросил, нет ли у них в округе фермера Алексея Дегтева. На женщину мой вопрос произвел большое впечатление. Она застыла, вытаращив глаза, потом ушла в себя, а когда через несколько минут вернулась назад, то, скорбно вздохнув, сообщила, что ни о каком Дегтеве отродясь не слыхала. Больше вопросов я задавать не решился из опасения травмировать бедняжку. Вежливо поблагодарил за покупку и вышел вон. Теперь, как и раньше, у меня было два пути — вперед и назад, и я выбрал первый.

Грейдер кончался на площади, дальше змеилась между усадьбами обычная грунтовка. Я загадал, если она кончится за селом, вернусь назад, если нет — доеду до конца. Был уже седьмой час вечера, но жара спадать и не думала. Я с ветерком катил по нетряской дороге через смешанный лес. Километра через три он кончился, и внезапно передо мной открылась потрясающая панорама.

Сначала я решил, что это fata morgana — горячий воздух, поднимаясь вверх, все время менял фокусное расстояние и казалось, что все видимое движется. Внизу подо мной, на десятки километров, до самого горизонта, простиралась долина с голубыми речками, белыми лентами дорог, деревушками, церквями на взгорках. Марево сбивало резкость, и все казалось живым и реальным. Как будто я попал в прошлое, когда вся Россия жила по деревням, и не было урбанизации и брошенных вотчин. Просторы захватывали дух. Видимо, такую Россию имеют в виду, когда говорят о ее бесконечности.

Вдоволь налюбовавшись панорамой, я поехал дальше. В реальности все поменялось. То, что издалека казалось живым и праздничным, вблизи, разбиваясь на фрагменты и детали, превратилось в груды старых бревен и кирпичей. Избы в деревнях были с провалившимися крышами и забитыми окнами, остов церкви, мимо которой я проехал, без окон и дверей, с осыпавшейся штукатуркой. Царили общая заброшенность и запустение.

В принципе, ничего трагического в этом не было: бедные, как говорили при старом режиме «бесперспективные» земли, удаленность от больших городов, короткое северное лето… К жизни в здешних местах больше подходит понятие «выживание», вот люди и потянулись туда, где перспективнее и легче существовать, где не нужно восемь месяцев в году топить дровами печь, и хлеб с молоком можно купить в магазине, а не добывать в хлеву и поле. Сидя в Москве, можно сколько угодно стенать о заброшенных землях и при этом считать за подвиг выбраться за кольцевую дорогу.

…Я миновал уже вторую брошенную деревушку, в перспективе маячила третья. Состояла она из пары десятков хаотично разбросанных рубленых изб и тоже была оставлена жителями. В конце деревни дорога круто пошла под уклон, и я подъехал к реке. Дальше пути для транспорта не было. Настил старого деревянного моста обвалился, остались только бревна опор. Все сооружение было ветхим и ненадежным. Однако переправиться через реку было можно по набитой поверх сгнившего настила тропинке в две доски. Судя по цвету дерева, соорудили этот переход недавно.

Я выбрался из машины и спустился к реке. Вода была абсолютно прозрачная. Стайки мелкой рыбешки сновали в густых темно-зеленых водорослях. Похоже было на то, что мое путешествие подошло к логическому завершению. Деревни в своем угасающем состоянии были скучны и неинтересны. От церквей остались одни остовы, жизнь селян я познал, пообщавшись с сонной продавщицей, и дороги дальше не было.

Оставалось опять два варианта: переночевать здесь и утром вернуться домой, или уехать сразу.

Подумав, я решил остаться. В конце концов, в кои-то веки выбрался из города, нашел красивое место, припасы с собой, а дома меня никто, кроме бывшей тещи, не ждет…

Первым делом я решил искупаться, потом поужинать. До этого за весь день я съел два бутерброда и проголодался зверски. Я разделся и полез в воду. Река была довольно широкой, метров сорок-пятьдесят. Я выплыл на середину и лег на спину. Бледно-голубое, выцветшее от жары небо низко висело над лицом. В окружающем мире было что-то космическое: бесконечность, тишина и покой.

Внезапно посторонний звук вернул меня к реальности. Где-то поблизости тоскливо замычала корова. Я огляделся. Совсем недалеко от места, где я оставил машину, вниз по течению, стоял ухоженный дом с сараями и службами. Я поплыл прямо к нему. Опять раздалось скорбное, протяжное мычание. Я вылез на берег в границе усадьбы и подошел к избе. Она, рубленная из толстенных бревен, черных от времени, была удивительно гармонична по объемам и украшена резными наличниками и фризами. Крутая четырехскатная крыша крыта дранью, изумрудной от покрывшего ее мха. Все выглядело капитальным, но очень старым.

— Хозяева! — закричал я. — Есть кто живой?

Никто кроме коровы не отозвался. Она опять жалобно и призывно замычала. Я поднялся по резному крыльцу и толкнул дверь, которая без скрипа открылась.

— Есть здесь кто-нибудь? — позвал я в темноту сеней.

— А-а-а-а-а… — послышался, стон из глубины дома. Голос был женский, слабый.

Обнадеженный тем, что своим явлением никого не испугаю, я прошел через просторные сени в горницу, слабо освещенную небольшими зашторенными марлевыми занавесками окнами. На лавке у стены ничком лежала женщина.

— Можно, хозяюшка? — спросил я, пытаясь в полутьме рассмотреть, что с ней случилось.

Женщина, не поднимая головы, застонала, и хриплым голосом попросила:

— Мил-человек, водицы подай испить. Там в сенях кадка и ковш.