28
Когда-то – уже очень давно – шуршание шин по гравию музыкой отдавалось в ушах Веры.
Она слышала, как залаял Распутин; он ринулся к двери, чтобы встретить хозяина. Алек в пижаме поспешил следом:
– Папа приехал! Папа дома!
Чуть раздвинув занавески, Вера увидела его «астон-мартин»; в темноте посверкивали габаритные огни. Она отступила назад. Она до сих пор была в джинсах и свитере грубой вязки, но ей было все равно. Сегодня придется ему потерпеть.
Вера нарочно не потушила свет в спальне, зная, что это раздражает его. На лестничной площадке на боку валялась игрушечная полицейская машинка; чуть дальше валялись детали «Лего» – Алек пытался построить гараж, да так и не достроил. Вера и не подумала ничего подбирать. Внизу слышался взволнованный собачий лай. Но вот скрипнула отпираемая дверь, и она услышала голос Росса, который поздоровался вначале с собакой, затем с сыном.
– Папа, показать, что я нарисовал в школе?
Снова голос Росса, перекрывающий остальной шум:
– Распутин! Тихо, малыш! Тихо!
– Показать, папочка? Показать?
И, впервые за все годы замужества, Вера решила, что не спустится вниз. Пройдя по коридору второго этажа, она зашла в одну из спален для гостей.
Включила свет, закрыла за собой дверь и села в глубокое кресло. Комната выходила окнами не на фасад, а на противоположную часть дома: на лужайки, уступами спускающиеся вниз, к бассейну, на теннисный корт, сад и загоны, но в такой дождливый вечер, как сегодня, из окна не видно ничего. Слышен лишь стук дождя по стеклу, а свинцово-серое небо тает во мраке.
Вера вздрогнула. Комната была холодная, нежилая. Обстановка тоже холодная – все подобрано со вкусом, но какое-то безличное. Щегольские шторы в цветочек в тон покрывалу; мебель красного дерева; на прикроватных столиках – стопки старых журналов «Кантри лайф» и «Вог». Пустоты на стенах заполняли картины, убранные из жилых комнат: заурядные охотничьи сцены, пара скучных набросков, изображающих насосную станцию в Бате, и такая же скучная акварель с видом холмов Суссекса, которую они купили под влиянием шампанского и музыки в Глайндборне.
Хорошо, что здесь тихо. В ней кипела ярость; необходимо остыть. Ей никогда не удавалось переспорить Росса; раньше, когда они ссорились, больше всех страдал Алек – он очень пугался и замыкался в себе…
Вера закрыла глаза и стала думать об Оливере Кэботе. Она изо всех сил старалась вспомнить его лицо, однако оно ускользало: в первый миг она отчетливо представляла лицо Оливера, и тут же от него оставалось лишь слабое воспоминание. Всякий раз, когда Вера думала о нем, ей становилось теплее. Самое сильное чувство, связанное с ним, – теплота. Теплота и грусть, глубокая, нежная грусть, когда он говорил о сыне.
Острая тоска вдруг овладела ею; страстно захотелось его увидеть. Вере казалось, будто она уже не способна на такое, что подобные чувства остались далеко в прошлом и что она никогда больше не испытает ничего похожего. Подобные чувства она испытывала в ранней юности к мальчику по имени Чарлз Стуртон. Он был похож на Алека Болдуина и обожал ее. Обаятельный, с безупречными манерами, отличный собеседник, восхитительный любовник; он обладал даром нравиться всем. И работа у него была отличная – он трудился в фирме «Сотби». Ему предлагали двухгодичную стажировку в Нью-Йорке, и он просил Веру поехать с ним. В тот момент, когда ей казалось, что все так замечательно, что лучше и быть не может, он вдруг бросил ее.
Один короткий телефонный звонок. Он встретил другую женщину.
После разрыва Вера много месяцев была безутешна. Именно тогда она упала с велосипеда и познакомилась с Россом. Он наложил ей на лоб четыре шва; она еще боялась, что шрамы останутся на всю жизнь, – однако через несколько недель после того, как швы рассосались, на лбу не осталось и следа. К тому времени они с Россом уже встречались.
Он казался ей таким сильным, таким внимательным. Ничто не указывало на то, в какого психопатического тирана он превратится впоследствии… А может, она просто была слепа и до безумия влюблена в высокого, обаятельного, невероятно красивого и честолюбивого молодого врача?
– Какого черта ты здесь делаешь?