— Вы — Станислав Александрович, — заявил он, протягивая мне руку. — А я — Владимир Алексеевич.

Так я познакомился со знаменитым Пронниковым, относительно которого меня так предупреждали в Москве. Он был невысок — от силы метр шестьдесят пять, — но мускулист и подтянут.

— Давайте зайдем ко мне, — сказал он и при этом, дернув бровью, дал понять Пирогову, что на него приглашение не распространяется.

Мы пошли к нему в кабинет. И там он начал с того, что попытался создать у меня впечатление, словно он ничем другим ранее не занимался, кроме изучения моей биографии. И в самом деле, как я позже узнал, он всегда пытался всесторонне оценить всякого новичка, чтобы сообразить, как тот впишется в его собственные планы. В ходе разговора он то и дело демонстрировал, насколько хорошо знает обо мне все, до мельчайших деталей. Ничто не ускользнуло от его внимания, вплоть до нашего пуделя. Он даже знал его кличку. Неожиданно он спросил: „Ну и как ваша Красотка перенесла перелет из Москвы?” Он то и дело повторял, что рад моему появлению в Токио, улыбался добродушно, а холодные серые глаза его все время ощупывали меня, изучая, оценивая, анализируя.

Когда я наконец распрощался с ним, я твердо знал две вещи: Пронников — человек большого ума и способностей; и при этом человек, поставивший себе целью знать все о своих сотрудниках. Все. В то время он был главой ПР — политической разведки, и к тому же вторым человеком в резидентуре. Знающие люди в Москве говорили, что он куда влиятельней, чем можно было предположить, судя по его погонам подполковника. В Москве считали, что со временем Пронников станет начальником Первого главного управления. Я понял, что в его лице встретил человека, которого не имею права недооценивать.

Пирогов поджидал меня возле кабинета Пронникова, чтобы продолжить экскурсию по резидентуре, которая занимала два верхних этажа посольства. Вдоль коридоров резидентуры были расположены различные кабинеты: переводчиков, Линии X (научно-техническая разведка), радиоэлектронной разведки, „активных мероприятий” (операции дезинформации и влияния) и, конечно, всяческих подсобных служб. Планировка резидентуры мало чем отличалась от московской учебной резидентуры — правда, тут было полным-полно всякой хитроумной электроники, иным был размах операций, да повсюду царила поразительная тишина.

— Так тихо, — заметил я. — Прямо, как в могиле.

— Тут все двойное — стены, полы и потолки, — пояснил Пирогов. — А промежутки „озвучиваются” музыкой и электронными импульсами, чтобы нейтрализовать подслушивающие устройства.

Первые несколько дней я посвятил знакомству с сотрудниками резидентуры, и прежде всего с моим предшественником — Борисом Пищиком, веселым, симпатичным молодым человеком, отличным знатоком японского языка. Когда он вскоре вернулся в Советский Союз, нам дали его квартиру в Токио — в очень старом доме в районе Сендагайя. Комнатки там были малюсенькие, и мне никак не удавалось выкроить место для кабинета. Поскольку я в Японии считался журналистом, мне нужны были условия для работы в качестве такового. И потому, когда в Токио прибыл главный редактор „Нового времени”, я продемонстрировал ему выделенную мне КГБ квартиру.

— Годится ли корреспонденту такого престижного журнала жить так? — спросил я.

— Нет, — согласился он. — Я думаю, можно будет что-нибудь сделать для вас. Я попробую. В конце концов, вы корреспондент и чертовски хороший. Вы не зря получаете свои деньги.

И вскоре мне разрешили снять просторную и дорогую квартиру в Сибуя Удагавате. Четырехкомнатная квартира эта очень нам нравилась, да и с точки зрения „прикрытия” она была хороша.

Я познакомился с несколькими японскими журналистами, вступил в пресс-клуб и вообще утвердился в Токио в качестве корреспондента. В то же время я с головой погрузился в свои основные обязанности — разведывательные. Я был прикомандирован к политической разведке токийской резидентуры и работал под непосредственным руководством подполковника Пронникова. Я должен был завязывать знакомства в журналистской среде и в политических кругах, с тем чтобы потом можно было приступить к вербовке тех, с кем удастся сойтись поближе.

Я трудился в рамках отлично продуманной программы, возникшей путем проб и ошибок после второй мировой войны. После войны Советский Союз постарался извлечь максимальную пользу из того, что Япония была обессилена — в промышленном, экономическом и военном смыслах. Япония была совершенно неспособна к каким-либо агрессивным действиям на Дальнем Востоке; она вообще не пользовалась достаточным влиянием и не располагала возможностью оказывать соответствующее давление, чтобы считаться серьезной силой где бы то ни было в мире. И СССР счел тот момент самым подходящим, чтобы заполнить вакуум, образовавшийся в поверженной стране.

Сперва СССР задумал превратить Японию в социалистическую страну, создав в ней род пятой колонны. Для этого началась обработка японских военнопленных, сидевших в сибирских и дальневосточных лагерях. Дабы внушить им идеи марксизма-ленинизма, была запущена беспрецедентная по интенсивности программа промывки мозгов. Для военнопленных были открыты „сталинские” школы, специально для них печатались газеты по-японски.

Следует, кстати говоря, упомянуть, что японскому языку меня учила Иваненко, работавшая в свое время переводчиком в одном из лагерей для военнопленных. А Иван Коваленко, начальник Японского сектора в Международном отделе ЦК в те времена, когда я работал там, в молодости был редактором выходившей на японском языке газеты для военнопленных.

Характерно, что, хотя война окончилась в 1945 году, этим пленным разрешили вернуться домой только в 1949-м. И уже в начале 50-х годов в Токио и других больших городах начались сопровождавшиеся бесчинствами демонстрации — толпы хулиганов перевертывали машины и выкрикивали антиамериканские лозунги. В ответ на это японские власти ввели запрет на деятельность компартии, вынудив ее уйти в подполье. Советский план перекроить Японию по собственному образу и подобию провалился.

К концу 50-х годов Япония справилась с послевоенным экономическим кризисом, а потом начался бум, в результате которого валовый национальный продукт Японии стал одним из высочайших в мире. И Советскому Союзу пришлось пересмотреть свою тактику. К 60-м годам Советы избрали политику нормализации отношений с Японией и использования ее экономической мощи для развития своей экономики, особенно в районе Сибири и советского Дальнего Востока.

Однако осуществить этот план было трудно. В технологическом отношении СССР отставал от США, Японии и других промышленно развитых стран лет на 15–20. Он планировал начать закупку целых заводов и фабрик, в том числе предприятий химической промышленности. Япония, торговавшая практически со всеми странами мира, была идеальным местом для такого рода закупок. Советские лидеры отлично понимали, что такого объема закупки чреваты дефицитом торгового баланса, но намерение заполучить все необходимое из Японии было столь велико, что они решили пренебречь этим риском. Москва начала культивировать контакты с японскими политическими кругами, прежде всего — в Либерально-демократической и Социалистической партиях, завязывать отношения с представителями деловых кругов Японии — и все это для того, чтобы оказать давление на правительство и принудить его одобрить предстоящие торговые соглашения с СССР.

Один из главных результатов этой смены тактики состоял в том, что Москва сумела добиться в Японии долгосрочных кредитов, которые практически были равноценны субсидиям. В результате, в рамках двусторонней торговли Советский Союз изрядную долю денег получает из карманов японских налогоплательщиков и инвеститоров. Японцы идут на это ради стимулирования развития своей промышленности и экспорта.