Праздники проводили мы в музеях. Уют и тишина для нас в доме картин Павла Михайловича^[80].

Спешишь к любимцам над лестницей^[81]. Примечаешь, анализируешь всякую перемену впечатления после прошлой встречи. Одни картины как бы испаряются, эффекты их бледнеют, а другие, наоборот, прочнеют, как бы утрамбовываются в холсте.

Знаешь их до мельчайших капризов мазка.

Отсюда — вниз, в иностранный отдел^[82]. Наши, конечно, здесь. Они обрабатывают натуралистов.

Наши козыряют этим, противники кроют Касаткиным.

Наши — этюдами А. Иванова, Ге «Что есть истина», те — репинским «Грозным» и «Казнью стрельцов» Сурикова.

Наши — «Дорожкой» Левитана, серовской «Девушкой под деревом», натуралисты отвечают Первухиным и Прянишниковым.

И те и другие расстреляют запасы примеров, бегут к оригиналам, наскакивают на картины, кажется, пальцем проткнули бы вражеские изображения, но это — полемика. Наши ведь знают драгоценность и в Репине, и в Сурикове, да ведь не тем в них противники радуются: на выпуклости глаз «Стрельцов» и «Грозного» крепость свою строят натуралисты.

У А. Иванова готов разыграться кулачный бой:

— Перепетая итальянщина!..

— Не доросли вы до наших!..

— Плевать нам на ваших!..

— Вы и пишете плевками!

Сторожа побросают посты: учатся около нас разъяснению картин, ведь художники спорят — специалисты. Убеждаются, что значит живопись, раз из-за нее люди так грызутся. И только когда до плевков доберутся специалисты, тогда один из сторожей постарше сделает замечание: «Вы бы потише, господа студенты, как бы хранитель не появился на шум, да и публику разгоните, — с нас взыщется…»