Скорее всего запугал зеленщицу, давно за ним замечаю. Подойдет к какой-нибудь бабе на базаре, станет напротив, достанет блокнот, карандаш угольный достанет и делает вид, что записывает. Поглядит на бабу – и в блокнотике почиркает, поглядит – почиркает. Бабы пугаются, думают, он им грыжу прописывает, и, чтобы не прицепилось, угощают Сестрорецкого, кто морковью, кто кочерыжкой, а кто и патокой.

Захотелось яблока, Сестрорецкий ел его вкусно. Ладно, пускай.

– Слушай, а ты про Виолетту собираешься повесть заканчивать? – спросил Сестрорецкий.

– Собираюсь вроде.

– Да уж… Слушай, отдай ее мне, а? Скоро надо курсовую сдавать, а у меня что-то кризис… Искания какие-то, маета.

– Ты же поэт, – напомнил я. – А про Виолетту проза.

– Так я ее в стихи перелицую, поэма будет. На прошлом съезде тебе что говорили? Что с детской литературой у нас плохо, нет ее совсем, прохудилась в дуршлаг, надо возрождать.

– Ты хочешь ее возрождать?

– А что? Возрожу. Это верное.

– Нет, про Виолетту я сам. Я брату обещал, не могу теперь.

Сестрорецкий зевнул, огляделся.

– Слушай, а что там было написано? – спросил он.

Яблоко Сестрорецкий съедал всегда до последнего кусочка, с семечками, только хвостик оставлял. Хвостик оставил, в меня кинул.

– Где?

– На спине у того бродяги. Ну, наколка, в конце третьей главы. У тебя в рассказе.

– У грамотея-то?

– Да какой он грамотей… – Сестрорецкий достал ножичек и стал аккуратно чистить ногти. – Клован дешевый. Ты же сам рассказывал – он даже мышей толком выписать не мог. Любой сопляк-первокурсник может выписать мышей, даже ты можешь выписать в два счета…

– Он просто болел, – возразил я. – У него пальцы плохо двигались…

– Он просто лгун и клован. Шарлатан. Просто жалкий шарлатан, ему бы в лекари лучше. Могу поспорить, его даже в Союз не приняли. Или выгнали за творческую недостаточность. Так что написано?

– «Убью за «тся» и «ться», – ответил я.