Про то, что лето прошло.

Про хромоногую собаку, жившую под лестницей, дружившую с крысой и боявшуюся шагов.

Про звездолет с перебитым крылом и про мальчика, которому так и не повезло повзрослеть.

Про жизнь прожить – не поле перейти.

Ведьма выла. По избе кружились мелкие злые огоньки, это были не угли и не пламенная пыль, пляшущая над костром, эти искры, точно живые, роились вокруг грамотея, как злая огненная мошкара. Но я этого уже почти и не замечал, я слушал.

Про печальных мертвецов, стоявших в обнимку со старыми деревьями.

Про яблони, похожие на черных всадников, зацепившихся друг за друга своей тяжелой броней.

Про наступающие потемки, которые всегда приводят с собой грозу.

Про любовь.

И снова про то, что лето прошло.

Он рассказывал и рассказывал эти стихи, они заполняли избу, и воздух в ней менялся. Очищался. Вонь уходила из него, собиралась хлопьями, оседала на полу и распадалась в пыль, а из-под потолка начинал течь другой воздух, свежий, прохладный, чистый – такой бывает лишь в самый светлый, самый счастливый день весны.

Так продолжалось долго. Потом люлька остановилась. Она больше не плясала и не рисовала в воздухе широкие круги, просто висела. Чуть покачивалась еще. В трескучей тишине.

Все кончилось.

Грамотей стоял, придерживаясь руками за печь. Из уха у него текла кровь. Ведьма молчала.

Сумерки, зимой сумерки приходят рано. Когда все это закончилось, солнце почти уже село, потемки наступили и принесли за собой грозу. Мужики стучали и в дверь и в стены. Они страшно стучали, озверело, но я отчего-то подумал, что по-настоящему страшно мне вряд ли уже когда будет.

Староста Николай скулил.

Разбилось стекло, и в окно просунулась чья-то рука.

Николай с трудом поднялся на ноги и снял со стены косу.

Грамотей продолжал стоять у печи, теперь он опирался на нее не только руками, но и головой. Лбом.

И старостиха тоже очнулась и сразу поползла к люльке, достала из нее дочь.