– Куда нормальнее, – сухо ответил Перелыгин и положил трубку.
«Сами хоть уверены в собственной нормальности? – подумал он. – Взорвали, убили, сожгли, украли, рухнуло – скорее на «первую»! Чужого горя не чувствуем, смакуем. Нет, это не болезнь роста, это какой-то жуткий вирус, от которого нет прививки».
Перелыгин подошел к окну – такому широкому, что создавалось впечатление, будто смотришь сквозь стекла с капитанского мостика океанского лайнера. Глубоко внизу завывал, рычал, хрюкал спецсигналами, разражаясь едкими вспышками «маячков», коробкообразный Арбат. Но вот поток машин поредел. Дорога опустела, а с Кутузовского уже нарастал многоголосый лай президентского кортежа. Через минуту он промчался мимо лежащего на земле губернатора.
«Невезучая улица», – подумал Перелыгин. Вонзили ее как нож советского модерна в самое сердце города, неуклюже и чужеродно, хотя и с простором для многолюдных толп, штурмовавших когда-то арбатские магазины и рестораны. Людской водоворот смягчал холодную бесчувственность прямоугольной архитектуры. Теперь народу поубавилось. Недорогие магазины, кафе и рестораны превратились в богатую ярмарку тщеславия.
Перелыгин отошел от окна. Он думал вовсе не об особенностях Арбата, а о Цветаеве. Сколько лет прошло с их последней встречи? Двадцать… больше? А два дня назад Цветаев неожиданно позвонил. В своей напористой манере предложил встретиться, шутил, попенял на зазнайство. Впрочем, в области работал собкор газеты, и у губернатора могла возникнуть потребность что-то обсудить. Но почему именно теперь? «Однако это все очень странно… – Перелыгин одернул себя. – Не впадай в мистику, не ищи причины случившегося в событиях двадцатилетней давности. Можно утонуть в фантазиях! Мало ли в последние годы странных убийств».
И все же, помимо воли, он чувствовал и мистику, и логику, уходящую в те годы, когда они с Цветаевым работали по соседству, но продолжал убеждать себя, что это ничего не объясняет. Слишком много воды утекло. Изменились люди, и жизнь стала неузнаваемой. Ее логика не проистекает из той, другой жизни, существующей в ином измерении. Но соблазн пойти по цепочке событий в ту, другую, не отпускал. Казалось, стоит углубиться туда, и ответы найдутся.
В дверь заглянула Светлана, секретарша. Красивая девица с большими карими глазами, внимательным, даже проницательным взглядом. Светлана была полупродуктом нового времени. Имела университетский диплом, любила, как она выражалась, «движуху», посещала концерты неведомых Перелыгину групп, в большинстве своем шарлатанских, бегала на выставки андеграунда и инсталяций, черт-те с кем общалась в Интернете, ходила с динамиком в ухе, казалась продвинутой в среду аномальных интересов, но хорошо знала дело, сносно говорила по-английски, сохраняла облик и речь культурного человека. Перелыгин был убежден, что сотрудник в приемной, разумеется, при наличии служебных достоинств, должен еще, как букет свежих цветов, радовать глаз, поэтому смиренно терпел Светланины причуды и некоторую ироничность в отношениях.
– Я отлучусь минут на пятнадцать, ничего?
– Там уже половина редакции ошивается, тебе зачем?
– Интересно же, – фыркнула Светлана. – Новиков сфотать обещал.
– Принеси чаю и поди с глаз, – махнул рукой Перелыгин.
«Чума. Красивая, бестолковая чума», – беззлобно констатировал он, отхлебнув из чашки, и отогнал посторонние мысли.
Итак, пятнадцать лет пролетело с его возвращения из добровольной «ссылки», как он, шутя, называл свой «червонец» работы на Севере. Воспоминания готовы были потащить его дальше, но разгорался суетливый редакционный день. Вскоре принесли полосу с готовым материалом. Ребята поговорили с криминалистами, следователем, но ничего существенного узнать не удалось. В здании, куда шел губернатор, находилось представительство области, его появление там выглядело понятным и естественным. Среди возможных причин покушения уже фигурировала месть «золотой» или «рыбной» мафии. Не бог весть какое откровение: область добывала золото и морепродукты, а «мафия» у столь лакомых пирогов стала такой же неотъемлемой частью, как сопки северного ландшафта.
Перелыгину не требовалось пробираться сквозь наслоения памяти, изнуряя себя медленным узнаванием картинок давно минувших дней. После неожиданного телефонного звонка Цветаева он весь вечер рассказывал жене о своей первой поездке в Магадан, где Цветаев работал директором завода по ремонту тяжелой землеройной техники в крупнейшем объединении страны – «Северо-востокзолото». Для золотодобывающих предприятий такой завод бесценен, а директор очень важный человек.
Перелыгин хорошо помнил детали и свои ощущения той поездки. С Виктором Пугачевым они отмотали на машине до Магадана тысячу километров по Колымской трассе. Эта дорога, а там ее называют не иначе как «дорогой жизни», проложенная среди сопок и речных долин по героическим маршрутам геологов, где на открытых месторождениях как грибы после дождя выросли города и поселки, связала морской порт с бассейном Индигирки – Золотой Рекой.
Пугачев занимался снабжением крупного горно-обогатительного комбината, добывающего золото. Мотался по трассе, обменивая уголь на трубы, металл на топливо, лес на цемент и все, что только можно обменять под честное слово, которое на дороге считалось единственным документом и не имело цены. Любой такой обмен карался законом. Но закон приходилось нарушать, потому что существовал другой закон – золото, который в более строгие времена был отлит в четкую, как щелчок затвора заповедь: «Делай или умри».
В пугачевском «уазике» Перелыгин устроился рядом с водителем. С внутренним ликованием он всматривался в серую ленту дороги, в бесчисленные долины рек и ручьев, которые они пересекали по неказистым мостам, рассматривал гряды белеющих снегами горных вершин, пропасти, поросшие редкими деревьями и кустами склоны сопок. Дорога казалась ему продолжением того удивительного, что уже случилось с ним в последнее время. Такая выпала ему судьба – круто поменять жизнь, не остановиться там, где останавливаются другие. И теперь он мчится в машине по этой дороге, а его сверстники коптят потолки редакционных буфетов. Он же докопается до сути, поймет, как и почему все происходило, и расскажет, о чем другие не смогут. А пока он едет в Магадан, потому что редактор поручил написать статью о заводе Цветаева.
«Отлично, – сказал Пугачев, узнав о задании, – поедем вместе. С Цветаевым я тебя сведу. А ты в своей статейке мыслишку подпустишь, что неплохо бы нашему комбинату на его заводе технику ремонтировать. Здесь дорога круглый год, а в Якутск по зимникам бульдозеры не больно натаскаешь».
Перелыгин держал на коленях карту с красной ломаной линией, упирающейся в берег моря. Проезжая город или поселок, с детским любопытством рассматривал ее, словно удивляясь оживающей на глазах реальности. Красная линия повторяла маршруты геологов, пройденные в тридцатые годы. Часто к трассе с разных сторон серыми змейками, как притоки к главной реке, из-за сопок стекались дороги от приисков, карьеров, рудников, скрытых в речных долинах. И там прошли геологи, метя огромную территорию золотыми метками. Воображение рисовало Перелыгину время, когда дороги еще не было, а была нехоженая тайга, сопки, мари, долины, по которым текли полные рыбы реки и речушки с чистой ледяной водой. Представлять это было нетрудно – жизнь словно тонкими кровеносными сосудами просочилась в грозную природу, которая с удивлением наблюдала за проделками людей.
Цветаев оказался крепким мужиком, очень подвижным, даже порывистым, с пронзительным тяжелым взглядом небольших серых глаз на крупном улыбчивом лице. Перелыгину показалось, свою улыбку Цветаев может включить или выключить в любой момент, и когда, выключение происходило, лицо его каменело, приобретая угрожающий вид. По северному обычаю он имел прозвище – «Трактор».