Часом позже, закончив операцию и отослав слугу мыть инструменты, Филиппус, довольный собой, сидел подле больного. Напряжение, не покидавшее его, ослабло. Он спокойно посчитал частоту ударов пульса Мишеля, осмотрел белки его глаз, потом обежал взглядом узкую комнату. Внимание его сразу привлек прибор, лежащий у окна. Филиппус встал и постарался разобраться в непонятных надписях и значках, выделявшихся на кольцах, вставленных одно в другое и располагавшихся вокруг небольшого шара.

— Это астролябия, — услышал он за спиной тихий голос.

Филиппус обернулся. Пришедший в сознание Мишель слабо улыбался ему. Филиппус отошел от прибора и, сев рядом, взял его потную руку, приложил ладонь к его горячему лбу.

— Вам не стоит разговаривать, друг мой, — категоричным тоном сказал он, хотя сам еле сдерживал поток вопросов, скопившихся в голове. — Завтра у нас будет время наговориться. А пока скажу только, что вы были правы. Не прооперируй я вас этой ночью, сейчас вы уже были бы мертвы. И я не знаю, миновала ли опасность, если судить по вашей температуре.

— Внутренний орган справа, не так ли? — поморщился Мишель.

— Аппендикс, говоря точнее. Нам еще неизвестно назначение этого органа, но по непонятным причинам он иногда воспаляется, а прорвавшись может отравить гноем кишечник и все тело. Я вовремя вырезал его. А сейчас вам надо спать. Я посижу у вашей кровати. Вам больно?

— Можно подумать, тысяча грызунов вгрызается в мои внутренности, мессир. Но боли я не страшусь. Если она есть, значит, я жив. Спокойной ночи, Парацельс!

— Как странно вы меня назвали, — растрогался Филиппус.

— Это имя будет секретом вашей жизни… — успел тихо проговорить Мишель, закрывая глаза, чтобы провалиться в глубокий сон.

— Секрет моей жизни… — вполголоса повторил взволнованный Филиппус. — «Почти ребенок… И все же такой великий!» — подумал он, нежно отодвигая каштановые пряди, прилипшие к его пылающему лбу.

Он взглянул на астролябию, неоспоримо господствующую в этой комнате среди множества книг и исписанных пергаментов. Прибор так напоминал ему те изобретения, которые считаются дьявольскими, что Филиппус не мог сдержать непрошенной дрожи. Инквизиторы готовы уничтожить все, лишь бы перекрыть дорогу истинным знаниям, которые они не могли понять и запретить. Сколько еще убийств совершится во имя невежества? От этой мысли ему стало не по себе. Он осторожно встал и вышел из комнаты, чтобы успокоить домочадцев.

Отец и его младший сын Гектор молча сидели за столом. Филиппус не слышал, когда они пришли, и смутился оттого, что вдруг почувствовал себя песчинкой, попавшей в их отлаженный быт. Мужчина, однако, нисколько не удивился его появлению и любезно поздоровался, и только приход жены развеял тягостную стесненность. Она, вероятно, рассказала ему о происшедшем, а Филиппусу осталось лишь подвести итог:

— До рассвета я не могу сказать ничего определенного. Но если предсказания вашего сына верны, то вы можете сохранить надежду. А сейчас мне надо быть рядом с ним.

— Не в обиду вам будет сказано, мессир, — вздохнул отец, — я мало интересуюсь странностями моего старшего. Уж лучше бы он был мне помощником, как его брат, а не витал в облаках. Поверьте, если бы жена в память о своем отце не поддерживала его желание стать врачом, он бы твердо стоял на ногах.

— Мишель хочет стать врачом? — удивился Филиппус.

— А откуда же его хирургические инструменты? Да он и думать о другом не хочет!

Пока отец изливал на Филиппуса свою горечь, выходившая ненадолго мать вернулась.