– Аленушка…
Алена, сменив гнев на милость, улыбнулась в ответ и прошла к столу.
– Робочка, пойдем ужинать, и сам расскажи девочкам, что произошло, мне неприятно. – Алена закурила снова.
Стол к приезду детей – Аллы и Робы – был накрыт и, как всегда, ломился, даже скатерти видно не было. Так уж баба Поля, Лидкина мама, приучила: «У тебя ж скатерть видна, а если скатерть видна, значит, еды на столе недостаточно, пойди хоть картошечки свари, чтоб не стыдно было и гости насытились!» А тут не гости – свои, родные, самые любимые. И на этот раз все было расставлено как надо – тарелка к тарелке, и огурчики малосольные, и румяные, сочащиеся маслом лепешки с пылу с жару – нянька Нюрка с Лиской нажарили, Лиска-то уже была большая – пять лет! Не зря ж Лидка все семейные рецепты раздавала направо-налево! Потом еще и капуста квашеная домашняя в кузнецовской праздничной мисочке, и дефицитная любительская колбаса на овальном блюде с куриным рулетом, ну и отварная картошечка, конечно же, с чесноком, сливочным маслицем (рыночным, между прочим) и мелко-мелко нарезанным укропчиком. И главное, бублики, Аллусины любимые, плотного, крутого, неповторимого теста, румяные, с блестящей маковой присыпкой. Она их обожала, резала обычно вдоль, щедро намазывала обе половинки маслом, солила – и лучше пирожного для нее не существовало! Ругала себя за такую распущенность, конечно, а потом махала рукой – а чего тут есть, одна дырка! Этих «дырок» Лидка и накупила пять штук, как раз утром выбросили горяченькие.
Катя с Лидкой, оттеснив Нюрку в детскую, заняли форпост на кухне в ожидании, когда родители оттают, придут в себя и успокоятся до той степени, что можно будет поговорить. Лидка захлопотала на кухне, чтобы перестать нервничать, а заодно и подогреть кисло-сладкое мясо, Роберта любимое. Оно было уже с утра как готово – времени на его приготовление требовалось много, не один час, а лучше вообще было готовить за день – и на этот раз получилось как никогда восхитительно, старинный домашний рецепт. Томилось оно уже сутки, к этому времени уже расслоилось на волокна, соединившись и впитав в себя сладкую курагу и кислый чернослив, лук, который почти растворился и исчез, придав мясу неповторимый вкус и запах, именно то, что необходимо, то, как любил зять. Лидка еще раз проверила мясо, повозив в гусятнице ложкой, – кисло-сладкое мясо она делала только в старинной чугунной гусятнице – теперь попробовала на язык, подняла смачно нарисованные брови и закрыла глаза, чтобы в полной мере ощутить вкус, прислушаться. Какое-то время шамкала и чмокала на все лады, стараясь понять, чего не хватает, прислушивалась ко вкусу, правильный ли, все ли соблюдено, каков баланс кислого, сладкого и соленого, все ли так, как требует рецепт, – расплавился ли лук, не лезет ли на рожон чеснок, стушилась ли морковка и – самое главное – правильной ли консистенции мясо. Все вроде сложилось, и Лидка на первый взгляд осталась довольна, хотя какой-то нюанс, как ей показалось, был упущен. Надо вскипятить еще разок, решила она.
Этим древним семейным блюдом, практически волшебным зельем, – его делала ее бабушка, и прабабушка, и прабабушка ее прабабушки – точно все до седьмого колена – она хотела смягчить настроение детей, Алены и Роберта, и по возможности примирить их еще до выяснения причин разлада. Как чувствовала, что именно его надо приготовить, ведь как чувствовала, думала Лидка.
Лидка открыла тяжелую крышку гусятницы, и кухню наполнил удивительный, не поддающийся описанию дух. Лидка принюхалась – она была волшебным кулинарном и теперь определила на нюх, что не хватает совсем чуть-чуть соли, посолила слегка бурлящее блюдо, снова принюхалась и удовлетворенно кивнула. Но еще, чтобы усилить впечатление, бросила в жаровню одну гвоздичину, самую крупную и внушительную. Снова принюхалась, как волчица, и подумала про себя: «Да, в самый раз. Но можно еще чуток мускатного ореха натереть, самую малость».
Она готовила как заговаривала, она старалась, словно от нее все и зависело, она варила, будто блюдо это должно было быть приготовлено по каким-то старинным магическим правилам, специально, чтобы примирить, снять обиды, успокоить, расслабить и вернуть все в прежнюю колею. Еще раз поднесла ложку ко рту, закрыла глаза, попробовала соус на вкус и на этот раз осталась довольна.
– Все, неси на стол, можно, – сказала она внучке.
Катя взяла тяжелую гусятницу, торжественно поставила посередине стола, сняла крышку и посмотрела на родителей. Оба выглядели усталыми и опустошенными после долгого перелета, лететь им пришлось с пересадками чуть ли не сутки. Но на запах отозвались, повели носом, втянув сладкий будоражащий аромат, и закивали, улыбнувшись.
Но все равно, что бы ни стояло на столе, любая еда для Роберта почти всегда начиналась с чая, свежего, только что заваренного, – он был известным чаеманом, мог и мясо запивать чаем как ни в чем не бывало.
– Фух-х-х, наконец-то мы дома. – Роберт первым делом потянулся за чайником, крупным, фарфоровым, пузатым, пусть с аляповатыми синими розами, но очень подходящим по вместимости. – Так по хорошему чаю соскучился, пили там все время какую-то парфюмерную траву с привкусом, бурду какую-то, очень тосковал по нашему настоящему чаю, привычному.
Он наполнил до краев свою большую кружку, оценил глубокий красновато-янтарный цвет, снял ложкой непонятно откуда взявшуюся пену и стал накладывать сахар. На четвертой ложке остановился – хватит. Потом отхлебнул полглоточка, улыбнулся оттаявшим взглядом и сказал:
– Мы тут с мамкой немного поспорили.
– Ну, поспорили – это слишком мягко сказано! – не очень-то благодушно прозвучал голос Алены. Видно было, что она особо не торопилась объяснять, что произошло, брови ее были все еще насуплены, взгляд довольно суровый. Она все время поправляла прическу, хотя и поправлять было нечего – волосы лежали у нее всегда безукоризненно. Но рука постоянно поднималась к голове, и это повторяющееся движение явно говорило о том, что она нервничает. Лида с Катей притихли, им давно уже не терпелось понять причину разлада, но мудрая Лидка все равно спешить не торопилась и глазами давала внучке понять, чтобы та молчала. Стоило Кате шевельнуться, Лидка сразу вылупливала на нее все свои зеленые еврейские глаза и практически обездвиживала ее таким красноречивым взглядом.
– Я решил вступить в партию… – сказал, словно оправдываясь, Роберт.
В партию? Лидка сначала решила, что ослышалась. Робочка? В эту КаПэЭсЭс? Лидка если б могла, то обязательно бы присвистнула, но нет, свистеть она не умела. Политика никогда не занимала никакого места в жизни семьи, прилюдно ничего такого не обсуждалось, Лидка даже не припоминала, чтоб вдруг – да за столом, да о чем-то подобном. Причем тут партия? Где Роба – и где партия? С какой такой радости Робочку туда понесло? С какого такого перепуга эти параллельные решили пересечься? К партийным, честно говоря, отношение у Лидки всегда было немного недоверчивое и какое-то брезгливое, что ли, чего уж тут скрывать. Но виду, конечно, она никогда не подавала. Партия, не сама конкретно, а все, что было с ней связано, она ведь как – была средой обитания с самой ее молодости – все вокруг, вся жизнь была пропитана коммунистическими идеями, светлым путем, пятилетками, праздничными демонстрациями, песнями из радиоприемника про молодого Ленина или враждебные вихри, обилием лозунгов типа «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!», «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!», «Народ и партия – едины!». Но все эти руководящие обещания, что нынешнее поколение молодых людей будет жить при коммунизме, оказались в итоге обычной туфтой, и Лидку к ее спелой зрелости убедить, что да, это таки когда-нибудь случится, было уже невозможно. Вранье, как есть вранье. Всю Лидкину жизнь этот коммунизм маячил где-то там, на горизонте, но чем старше Лидка становилась, тем дальше за горизонт этот «изм» и отходил. Поэтому теперь, когда речь заходила о ярых партийцах, она всегда настораживалась и внутренне даже морщилась, но так, чтобы морщины эти на поверхность не выползали и, не дай бог, никто бы ничего не заподозрил. Мотивация была простая: партийцы всегда стояли выше на иерархической лестнице, чем простой люд, к которому Лидка себя причисляла. Хочешь, скажем, руководящую должность – пожалте сначала в партбюро! Хочешь выезжать в капиталистические страны, а не только, как она, в ГДР – снова пожалте в партбюро! Они, партийцы, и солиднее, и зажиточнее, они везде и без очереди, они и во все бочки затычки! Люди, которые заранее планируют свою жизнь в руководстве, большом или маленьком, – неважно где, главное, руководить и помыкать, хотя сами по отношению к своим хозяевам подобострастны, льстивы, с безусловным рефлексом подчинения, – фу, гадость. Лидка эту человеческую черту ненавидела. И тут вдруг такое.
Лидка представила, как Аллуся отреагировала на эту новость, и сердце ее сжалось. Робочка, наверное, долго раздумывал и мучился, чтобы принять это странное решение. Дотерпел до самолета и признался, больше терпеть, видимо, не было сил. Но Лидка безоговорочно любила зятя и могла простить ему все, даже вступление в КПСС, какая бы причина для этого ни была. Удивилась – да, но любовь от этого не померкла.
– А я ему сказала: или я, или партия! – Алена произнесла это хриплым, изможденным голосом и внимательно посмотрела на мужа. На этих словах почему-то ожила радиостанция «Маяк». «В эфире передача “Вечерний разговор”», – как нельзя кстати объявил милый женский голос. Ненавязчиво зазвучала музычка. Роберт возил в чашке ложкой, задумавшись и, видимо, выискивая еще порцию аргументов. Мясо в гусятнице уже перестало дымиться, подостыло. Лидка стала ожесточенно его раскладывать по тарелкам, словно выбор – «я или партия» – зависел и от наполнения тарелок тоже. В сторону «я», конечно. Ну а Катя сидела не в силах вымолвить ни слова, такой развязки она не ожидала.
– Объясняю. На мне всегда водораздел, – произнес Роберт. – Меня, как прокаженного, выдворяют из зала после писательских совещаний. «А теперь, – говорят, – просим остаться только членов КПСС, будем решать важные вопросы, беспартийные, покиньте зал заседаний!» И я как побитая собака выхожу, стою под дверью, жду, когда закончатся обсуждения, чтобы кто-то из друзей мне потом все перерассказал. А я не хочу перерассказов, я из первых уст хочу! Получается, что глухой слышал, как немой рассказывал, что слепой видел, как хромой быстро-быстро бежал. Унизительно все это. Надоело. А у меня планы.