Впрочем, если кого и можно было назвать человеком, чуждым всей этой компании – так это Анну Ахматову. Настроения у нее были все же несколько иные, чем у задававших здесь тон Мережковского и Гиппиус. Но у кого искать поддержки интеллигентной женщине, если ее муж предал все их личные идеалы и пошел на службу к большевикам! Добил Анну Андреевну младший брат Виктор, который, будучи офицером на Черноморском флоте, продолжил службу и после того, как контроль над ним установили питерские большевики под руководством небезызвестного товарища Османова.

Взгляды в этой среде были преимущественно проэсеровские. Сначала героем-властителем политических дум этой поэтической компании был объявлен Александр Керенский, потом наступило разочарование[9], и его место занял идейно близкий Гиппиус Борис Савинков, которого готовили на место революционного диктатора после провала Корниловского путча. С Савинковым и прочими эсерами Мережковский и Гиппиус сблизились еще двенадцать лет назад, когда два года провели в Париже в так называемой добровольной эмиграции. Позже Зинаида Гиппиус писала: «Говорить об этом нашем, почти трехлетнем, житье в Париже… хронологически, – невозможно. Главное, потому, что, благодаря разнообразию наших интересов, нельзя определить, в каком, собственно, обществе мы находились. В один и тот же период мы сталкивались с людьми разных кругов… У нас было три главных интереса: во-первых, католичество и модернизм, во-вторых, европейская политическая жизнь, французы у себя дома. И наконец – серьезная русская политическая эмиграция, революционная и партийная».

Но не срослось и это – в обеих редакциях истории к власти пришли большевики и сделали все по-своему. В главном потоке – грубо, с народным бунтом и стрельбою, так восхитившими в тот момент Блока, в этой редакции – тонко и почти незаметно, но все равно необратимо, отсекая обратный путь к хаосу недовласти Временного правительства.

Александр Васильевич Тамбовцев, который, занимая пост главного редактора агентства новостей ИТАР, по факту являлся главой всей большевистской пропаганды, еще в конце 1917 года имел по поводу этой компании отдельную беседу в ведомстве Феликса Эдмундовича Дзержинского и попросил повнимательнее приглядывать за этой поэтической тусовкой, как за людьми безусловно талантливыми, но полными высокомерных классовых предрассудков, а оттого неумными в политической жизни и склонными к различного рода авантюрам и заговорам. Интеллигенты ж, мать их ети! Ему очень бы не хотелось, чтобы из-за недостатка профилактической работы кого-то из этих людей пришлось бы поставить лицом к исклеванной пулями кирпичной стене.

В последние дни наблюдение за квартирой Мережковского и Гиппиус только усилилось, поскольку, по предположению сотрудников НКВД (ранее тем же самым занимавшихся в царской охранке), квартира на Сергиевской была одним из тех мест, где должен был объявиться направившийся в советскую Россию Савинков. Тем более что эсеровские деятели разного калибра в квартире дома на углу на Сергиевской и Потемкинской в течение зимы уже мелькали, и вскорости возможно было ожидать появления там по-настоящему крупной рыбы.

Впрочем, в этой поэтической компании отношение к Тамбовцеву было куда менее гуманным. Там его считали одним из главных злодеев, растоптавших нечищеными солдатскими сапогами нежную идею русской демократии и отправивших ее по гибельному пути всемирного ужаса и кошмара. Железными легионами ада, на штыках которых был свершен переворот, назвала Гиппиус высадившиеся в октябрьском Петрограде механизированные роты морской пехоты из будущего, отведя Тамбовцеву чуть ли не роль самого Люцифера, явившегося к Сталину в ночь сражения при Моонзунде и предложившего продать ему душу за царствие земное и небесное.

Вот что писал по этому поводу сам Мережковский, явно считавший себя отцом русской демократии (впрочем, и в нашем прошлом он писал примерно то же самое, только менее определенное): «Как благоуханны наши Февраль и Март, солнечно-снежные, вьюжные, голубые, как бы неземные, горние! В эти первые дни или только часы, миги, какая красота в лицах человеческих! Где она сейчас? Вглядитесь в толпы Октябрьские: на них лица нет. Да, не уродство, а отсутствие лица, вот что в них всего ужаснее… Идучи по петербургским улицам и вглядываясь в лица, сразу узнаешь: вот он – большевик, вершитель и могильщик истории. Не хищная сытость, не зверская тупость – главное в этом лице, а скука, трансцендентная скука строителя „рая земного“, „царства Антихриста“»[10].

Поэтов, художников и писателей, сотрудничавших с новой властью, эта интеллигентская компания ненавидела и полностью порывала с ними всяческое общение. Одной из таких персон нон грата оказался поэт-футурист Владимир Маяковский, активно сотрудничающий в ИТАР как штатный автор и в то же время художник-оформитель революционных агитационных плакатов. И совершенно не важно, что в этой редакции истории на улицах Петрограда не валялись трупы людей, а банды грабителей, терроризировавших обывателей при безвластном Временном правительстве, в течение зимы 1917–18 годов были истреблены НКВД и патрулями Красной гвардии под корень.

Каждый шаг новой власти воспринимался на Сергиевской в штыки, начиная от подавления мятежа Троцкого – Свердлова и Рижского мира и заканчивая последними всеобщими выборами, заменившими отмененные Сталиным выборы в Учредилку. Выборы большевики выиграли с оглушительным успехом, что было неудивительно, если вспомнить Декреты о земле и о мире, сам Рижский мир, вернувший домой миллионы мужиков в солдатских шинелях, а потом еще и отменившие застарелую, как мозоль, продовольственную разверстку, дамокловым мечом висевшую над мужицкими хозяйствами аж с осени пятнадцатого года.

За большевиков-сталинистов в большинстве своем проголосовали даже городские обыватели, увидевшие в них защиту от беспредела как уличных бандитов, так и мало чем отличающихся от них «углубителей революции», творивших на местах такое, что иногда волосы становились дыбом. Спецотряд НКВД расстрелял саратовский Совет, на волне революционного энтузиазма издавший Декрет об обобществлении женщин. И поделом. Головой надо думать, подписывая такие бумажки, а не тем самым местом, на котором обычно сидят.

Но господа Мережковские и примкнувшие к ним интеллигенты отнеслись резко отрицательно как к самому факту местной самодеятельности, так и к жесткой реакции на нее центральных властей, считая, что и то, и другое только приближает ожидаемое ими «царство Антихриста». Такое же неприятие они выказывали и по поводу подавления сепаратистских движений на Украине, в Бессарабии, на Дону, Кубани, Кавказе и других местах, шепотом пересказывая друг другу байки о тысячах и миллионах невинно замученных «героев сопротивления большевикам». Цифры при этом назывались далекие от всяческого правдоподобия, и размножались они от пересказа к пересказу, как тараканы в помойке. Правда, голод и дохлые лошади на улицах, в отличие от нашей истории, уже не упоминались, потому что их не было.

«У России не было истории. И то, что сейчас происходит, – не история. Это забудется, как неизвестные зверства неоткрытых племен на необитаемом острове. Канет. Мы здесь живем сами по себе. Кто цел – случайно. Каждый день кого-то расстреливают, по районным советам…»[11]

Слушая эти страшные рассказы о тысячах расстрелянных офицеров, Анна Ахматова, у которой была родня и в Севастополе, и в Киеве, и в Одессе, только недоверчиво хмыкала в самых интересных моментах. Из писем родных она прекрасно знала, как было все на самом деле и сколько при этом было жертв, а также и то, что теми жертвами были отнюдь не офицеры.

Но это, собственно, было неизбежно, потому что там, где есть интеллигенты, ненавидящие любую власть (даже если она состоит и из них самих), там будут и такие разговоры. Обмениваясь между собой слухами и раздувая цифры жертв до невероятных величин, эти в общем-то неглупые люди сами не понимали, насколько они оторвались от окружающей их реальности. В ней главным был не зарождающийся культ Сталина, в котором персонифицировалась новая власть, и не вымышленные «зверства большевиков», которых не было и быть не могло, поскольку все творцы Красного террора, вроде Урицкого, полегли во время мятежа Троцкого – Свердлова.

Главным же было то, что вернувшиеся с фронта мужики, поделившие помещичью землю, произвели первый мирный сев и теперь ожидали невиданного за все время урожая. Главным было и то, что заводы и фабрики продолжили работу, по большей части перейдя на выпуск мирной продукции, и теперь стремились удовлетворить жуткий товарный голод, который едва-едва покрывался импортом из Германии и Швеции. Главным было то, что Советской России удалось в основном и главном избежать Гражданской войны, и то, что она сохранила костяк своей армии и флота, отделавшись при этом незначительными потерями.

Но там, в квартире на Сергиевской, поглядывая с балкона на снующих внизу людей, они всего этого не замечали, считая, что катастрофа наступит уже завтра и все вокруг них окончательно погибнет.

Впрочем, такие люди есть всегда – и то же самое, только поменяв имена, можно было бы написать и о либеральной интеллигенции из начала XXI века. Точно так же, как тогда в интеллигентской среде муссировался лозунг «пора валить», и тысячи наивных мужчин и женщин полагали, что как только они приедут на благословенный Запад, то будет им ящик печенья, бочка варенья и молочные реки в кисельных берегах.